Место для года
Шрифт:
Безымянников почувствовал, как кулаки его сами собой сжимаются. Он встряхнулся, пытаясь не впадать в состояние быстро краснеющей злобы. Поерзал, поудобнее устраивая в щели между креслами свою раненую ногу.
Девки за спиной продолжали свой тягучий разговор. Безымянников натянул на голову капюшон куртки и попытался расслабиться. Лучше всего было бы, конечно, уснуть.
Но напряжение последних дней не отпускало. Он чувствовал, как его жестоко колотит изнутри. И главной была не скорбь по отцу. Нет, конечно, скорбь грызла его сама по себе. Но на первом месте стояла злоба.
Тяжелая, свинцовая, разрывная злоба. Она вспыхнула красным светом еще два дня назад, когда он только услышал испорченный шумом переговорного пункта рассказ сестры. О смерти отца, вернее о случайности ее. Злоба мутила, не стихая, наливаясь за эти дни перестоявшейся ненавистью. И он летел сейчас не только хоронить отца – все равно хлопоты должна была уже завершить сестра – но еще и мстить за его смерть.
Мстить расчетливо, по горячим следам – жестоко и беспощадно. Пойти куда надо. Он еще не знал точно, куда именно – это предстояло узнать, и казалось делом несложным. Выяснить фамилию того недоумка, который приехал к отцу на «скорой» и удалился через пять минут, поставив диагноз «желудочные колики» и прописав активированный уголь. Хотя беспричинная боль в животе всегда опасна как признак надвигающегося инфаркта – это знал даже Безымянников, поскольку именно так умер там их первый, достаточно пожилой командир полка. И смерть пришла через четыре дня, когда инфаркт завладел отцом настолько, что его уже нельзя было трогать. Когда оказалось уже поздно везти в кардиологию, в реанимацию, еще куда-нибудь где его могли спасти. И оставалось только ждать, пока он умрет…
Чувствуя, как глаза застилает мутно-красной пеленой, а свободная от телефонной трубки рука царапает бок в поисках кобуры, Безымянников отрывисто спросил у сестры, записала ли она фамилию врача. Та ответила, что нет, не до того, все глупости и все равно отца не воскресишь.
Он и сам знал, что отца не вернешь. Но летел мстить, твердо зная, что убийцу необходимо уничтожить. Привязать к дереву и расстрелять из ротного пулемета … Этого, к сожалению, нельзя… Но можно извести его как врача. Требовать суда, добиться, чтоб негодяя выгнали с работы, отобрав диплом. Раздавить, расплющить и растереть – хотя бы потому, что иначе тот убьет еще многих.
Месть гнала его вперед. Он знал, что обязан исполнить за невоевавшего отца священный закон войны: умирая – убивать!
Да, закон войны. Безымянников давно уже смирился с тем, что продолжает мерить все ее меркой. Он сложил руки перед судьбой своего поколения, зная, что смолоду искривленное дерево никогда уже не выпрямится. И война немым проклятием будет тяготеть над ним всю оставшуюся жизнь, даже если удастся кое-что забыть.
Всю оставшуюся жизнь…– злобно повторял Безымянников, проваливаясь наконец в неровный сон.
–
После приземления он долго не поднимался с кресла. Ожидал, чтобы успели отойти подальше другие пассажиры. Он опасался увидеть слишком близко от себя тех двух поганых проституток и не выдержать, совершить что-либо, могущее нарушить и без того судорожный ход событий.
Ему некуда было позвонить о прибытии: отец и оставшаяся незамужней бестолковая его сестра два года назад переехали на другую квартиру из-за капитального ремонта, и телефона там все еще не имелось. Безымянников быстро миновал холл и, не связанный багажом, сразу вышел на привокзальную площадь.
Площадь блестела, густо залитая грязью, и напоминала огромную – на четыре конфорки – сковороду, с которой только что выгребли гуляш, оставив мутную подливу вперемешку с какими-то подгорелыми ошметьями. Грязь была везде: на тротуаре, на мостовой, и на хилом газоне, на бортах машин и автобусов, и, кажется, даже в самом промозглом воздухе. Все в этом большом и неуютном городе было наполнено гадостной, осенне-весенней жидкой слякотью. Низкое небо слоилось тоннами дождевого свинца, словно над городом барражировала гроза, копя мощь, но не имея сил разродиться. Из грязной земли торчали ободранные, голые черные деревья – там, когда затихали самолеты, мерзко перекликалось воронье. И душу выворачивало наизнанку от тягостного предчувствия какой-то еще большей безысходности.
Безымянников не любил этот город. За вязкую грязь, зимой и летом покрывающую тротуары. За суету и фальшивую важность всего происходящего. Не любил, сколько помнил себя, хотя родился и вырос под этим тяжелым небом. И когда перед распределением в военном училище выяснилось, что на весь курс выделено три городских места, куда претендуют четыре полковничьих и один генеральский сын, он почувствовал непонятное облегчение. Привинтил две звездочки на погоны и с ясной душой отбыл в далекий уральский гарнизон, Жил некоторое время в офицерском общежитии – подумать только, в том провинциальном городишке войсковая часть имела неплохо устроенный быт, так что не нужно было снимать чужие углы! Потом женился – отнюдь не из-за жилплощади, а просто на хорошей девушке. И лишь судьба сделала так, что у девушки оказалось жилье. И он почувствовал, как душа его быстро и крепко прирастает этому маленькому спокойному городку.
И когда уже потом, вернувшись оттуда и выйдя на пенсию, имея возможность перебраться с семьей к отцу, он этим не воспользовался. Ему не хотелось возвращаться в родной город. Потому, что там жило слишком много старых друзей и он был бы не свободен от прошлого. И Безымянников решил навсегда остаться там, где начал и закончил офицерскую службу – и жена, кажется, его поняла…
…Аэропортовский экспресс лениво вырулил на скользкое от грязи шоссе и поехал в город. Безымянников сидел у окна, привалившись к стеклу седым виском. Оно было грязным и едва пропускало очертания внешнего мира.
Он почувствовал, как его охватывает пронзительная тоска. Впрочем нет – тоска тлела давно. Но сейчас, в этом автобусе, который расплескивал грязную жижу на пути в придавленный небом город, она жгла, причиняя совершенно физическую боль. От нее имелось единственное средство. Которое, все еще нетронутое, плескалось во фляге.
И чем дальше он ехал, тем острее понимал, что для спасения должен напиться. Вдрызг, до рвоты, до озверения, до тумана в глазах. Напиться – и рыдать, и проклинать, рвать на себе волосы и биться головой об стенку… Ибо лишь так можно было унять черную злобу, что бушевала в нем, сжигая остатки сил.
Одной фляжки для этого не хватало. Она подарит лишь короткий вздох. Для полного облегчения требовалось еще. Безымянников нахмурился. После похорон на поминках, конечно, должна быть водка. Только будет ли?.. Он слишком хорошо знал свою сестру и непьющих отцовских друзей, чтобы надеяться, что у них окажется больше семидесяти граммов на человека.
Поэтому, когда автобус остановился у городского аэровокзала, Безымянников не поехал сразу к сестре. Он сверился с часами – было около двух. Вынос тела назначался на четыре, и он прикинул, что время есть.