Место под солнцем

Дашкова Полина Викторовна

Они с сыном жили в двухкомнатной малометражке вдвоем много лет, у них был налаженный, продуманный до мелочей быт. Оба работали тяжело, Игорек — оператором на телевидении, Валентина Федоровна — медсестрой в Институте психиатрии им. Ганнушкина, в геронтологии. Оба старались, чтобы в доме было уютно, тихо, чисто. Когда у сына случалась запарка на работе, мать взваливала на себя все проблемы домашнего хозяйства. Если у Валентины Федоровны были тяжелые суточные дежурства, бытовые хлопоты брал на себя Игорь.

Сейчас, вернувшись после суток, Валентина Федоровна

потихоньку приходила в себя. Игорь сварил для нее замечательный борщ, купил ее любимый кекс. Даже спать расхотелось, так хорошо было сидеть вдвоем с сыном на кухне, пить чай, негромко разговаривать.

— Вот я и думаю, может, мне самой позвонить следователю? — Валентина Федоровна откусила кусочек кекса, хлебнула чаю. — Я, правда, не знаю, куда именно надо звонить. А у Гончара спрашивать неудобно. Он ведь у нас молодой да дерганый. Скажет: куда ты лезешь, Федоровна? Больная бредит, а ты уши развесила.

Не суйся, когда не просят. Не хочется перед пенсией с заведующим отношения портить. А с другой стороны — жалко эту Гуськову. Пропадет она в больнице. И внучку жалко. Вдруг и правда девочка не виновата? Может, это для нее последний шанс, соломинка… Вот посоветуй, сынок, мне как быть?

Игорь слушал вполуха, то и дело косился на экран, телевизора, который работал с выключенным звуком. Через несколько минут должны были показать репортаж, снятый его коллегой.

— Мам, подожди, я не понял. Какая внучка? Какая соломинка?

— Игорек, ты меня не слушаешь совсем, — вздохнула Валентина Федоровна.

— Да, прости, мамуль. Давай сначала, по порядку.

— В понедельник к нам привезли бабушку с синильным слабоумием. Я тебе объясняла, они разные бывают. Некоторые вообще ничего не соображают. Но у этой Гуськовой нетяжелая форма, говорит связно, бреда нет, ориентируется нормально. В общем, крепенькая бабушка. У нее внучку арестовали по подозрению в убийстве. Внучка не пьяница, не наркоманка, в университете учится, на философском факультете.

— Мам, откуда ты знаешь, что на философском факультете нет пьяниц, и наркоманов? — устало спросил Игорь.

— Ну, точно я, конечно, знать не могу, — согласилась Валентина Федоровна, — просто мне так кажется. Ну, судя по бабушке… Они, понимаешь, вдвоем живут, никаких родственников нет. А бабушка ухоженная, чистенькая, питается хорошо, я сразу вижу такие вещи. А вряд ли внучка-наркоманка стала бы так о больной старухе заботиться. Я права?

— Ну, может быть, — неуверенно кивнул. Игорь.

— Так вот, эта Гуськова проснулась среди ночи, пришла ко мне и стала требовать, чтобы я срочно, сию минуту, позвонила 02. Она будто бы вспомнила нечто важное, и теперь ее внучку должны освободить. Не знаю, конечно, может, она и придумала все это. Сначала она отказалась мне объяснять, требовала следователя или кого-то с Петровки. Я ее успокоила, уговорила подождать до утра. Утром Гончар пошел с обходом, она к нему с тем же текстом, мол, я требую, чтобы со мной встретился следователь. Мол, внучка никого не убивала. Ну, Гончар, разумеется, пропустил мимо ушей. Зачем ему лишние хлопоты? Если он

сообщит следователю, ему потом надо брать на себя ответственность, писать заключение о вменяемости Гуськовой. А мне прямо покоя не дает эта история. Я вечером перед уходом поговорила с Гуськовой, попросила, чтобы она хотя бы мне рассказала, что именно вспомнила. Ну, мало ли, вдруг потом забудет? А она и правда к вечеру почти забыла. Вялая стала, сонная, ей галоперидол назначили с аминазином. Еще пара-тройка уколов — вообще ничего не вспомнит. Ну, она мне и рассказала. Как думаешь, Игорек, что делать?

— Мам, я не понял сути. Кого убила внучка этой твоей старушки? Почему убила? И что именно вспомнила старушка? — рассеянно спросил Игорь, не отрывая глаз от экрана.

Шел сюжет, снятый оператором Смальцевым, халтурщиком, который не умел держать в руках камеру. На экране не было ни одного приличного плана. Эстрадная певичка, не слишком известная, молоденькая, хорошенькая, была снята в роддоме с первенцем у груди. Рядом в белом халате стоял счастливый отец, тоже эстрадный певец, чуть более популярный, чем его юная супруга. Звука не было. Люди на экране открывали рты, как рыбы, и наглая камера Смальцева залезала прямо в эти рты, была видна каждая пломба в зубах, каждая пора на лицах, каждое пятнышко. Камера то упиралась в угол одеяла, свисающего с кровати и застревала на долгие несколько секунд экранного времени, то в муху на стене, то в прыщик на щеке счастливого отца.

«Как же надо не любить людей, чтобы их вот так снимать, — думал Игорь, — он больной, этот Смальцев. У него у самого глаза словно у тухлой рыбы, и почему-то у всех, кто попадает в объектив его камеры, тоже становятся такие глаза».

— Ты не понимаешь потому, что вовсе меня не слушаешь. Это Смальцев снимал? — Валентина Федоровна тоже взглянула на экран. — Сразу видно, его почерк. Брось, не смотри. Только настроение себе испортишь.

— Ладно, мамуль, ты права. — Игорь встал и выключил телевизор. — Ну, так что твоя старушка?

— Внучку подозревают в убийстве. — Валентина Федоровна тяжело вздохнула и опять начала все сначала:

— Ее арестовали в понедельник. У нее была любовь с женатым человеком, и будто бы она его застрелила. В доме хранился именной пистолет ее отца. Отец был военный, пограничник, погиб в Афганистане. Вроде бы этот пистолет и есть главная улика. Из-за него арестовали внучку Гуськовой. А бабушка вспомнила, что к ним в дом приходил незнакомый человек и открывал ящик стола, именно тот, в котором всегда лежал пистолет.

Игорь стал наконец слушать внимательно. Его зацепила фамилия — Гуськова. Где-то он совсем недавно слышал эту фамилию. Совсем недавно, чуть ли не вчера. У Игоря часто бывало с фамилиями, как с аккордами из песен в телеигре «Угадай мелодию». Вертится в голове, вроде что-то очень знакомое, прямо на ладошке лежит, кажется, еще немного — и вспомнишь. Но не получается, ускользает… Гуськова. Где же он слышал? Ведь не успокоишься, пока не вспомнишь!

А со старушкой и пистолетом — ерунда какая-то, полный бред.