Шрифт:
Дмитрий Биленкин
Место в памяти
– Вы директор Мемориала?
Я поднял голову и увидел человека, который был так стар, что казался плоским. Немнущийся костюм обвис на нем складками и перемещался как-то вслед за телом, когда старик двигался, словно раздумывая, не заявить ли о своей полной самостоятельности.
– К вашим услугам! Пожалуйста, вот кресло.
Он опустился в кресло, согнувшись под прямым углом.
Минуты две старик молча меня разглядывал. Глаза у него были маленькие, под редкими седыми бровями, такого невыразительного мышиного цвета, что мной овладели дурные предчувствия.
– Значит, я разговариваю с директором, - сказал он утвердительно. Должен
Он сделал паузу, будто ожидая чего-то, какой-то обязательной с моей стороны реакции. Но я слушал как ни в чем не бывало.
– Так вот, - голос его стал скрипучим.
– Ваш Мемориальный центр обратился ко мне, как положено, с просьбой продиктовать свои воспоминания. Я отнесся к задаче со всей ответственностью, так как понимаю то воспитательное значение, которое имеет опыт старшего поколения, ценность тех жизненных наблюдений и выводов, которые мы накопили. Конечно, я простой человек, однако и моя жизнь была наполнена борьбой за то светлое, передовое, что является главной целью, которая, в свою очередь...
Уже на пятой минуте его монолога в стуле подо мной объявились твердости, которых я раньше не замечал. Вообще захотелось перевести взгляд куда-нибудь за окно, где реяли птицы.
– ...Значение Мемориального центра заключается в том, что он является преемником опыта, который... Каждый человек имеет право, которым нельзя пренебрегать без ущерба для общества, а потому сотрудники Мемориала и управляемые ими машины должны и обязаны относиться со всей ответственностью...
Я покорно кивал. Поправлять его явно не имело смысла. Мемориальный центр действительно великое достижение кибернетики, но отнюдь не "полное собрание мемуаров" всех и каждого. Да, любой человек, вне зависимости от возраста, подключившись к нашему каналу, может рассказать свою жизнь со всеми ее мельчайшими, близкими сердцу подробностями (тайну авторства гарантирует закон). К старикам мы обращаемся особо, просим, убеждаем их, если они сами не беспокоят наши машины. Миллионы судеб, миллионы неповторимых поступков, движений души и мысли, все личное, что исчезало со смертью, теперь собирается, хранится, живет вечно, и богатству этому нет цены. Неважно, что в воспоминаниях истина порой подменяется вымыслом или приукрашивается воображением; существенно и то, что было, и то, что придумано, - ведь это тоже жизнь! Надо лишь не путать одно с другим, для того и существуют особые фильтр-системы, чтобы сортировать и оценивать. Вот тебе, социолог, педагог, историк, психолог, миллионы безымянных, доверительных записей, что подумал и почувствовал человек, как он поступил в той или иной ситуации, - черпай, осмысливай, выводи закономерности. Теперешний прогресс этих наук был бы невозможен без нашего центра. И расцвет литературы, кстати, тоже. Со сколькими людьми мог встретиться писатель прошлого, сколько сокровенного улавливал его глаз? Теперь ему открыта душа тех, кого уж нет.
Чем, однако, мы провинились перед этим старцем?
– ...Исходя из сказанного, я решил осведомиться, сколько ячеек памяти занял мой рассказ. Что же выявилось? Вас интересует, что дала проверка?
Размеренный голос старика возвысился. В нем появилось нечто железобетонное - несокрушимая уверенность в своей правоте. Правоте и праве. С меня разом слетела вся одурь.
– Так вот, - в его взгляде появился оттенок подозрительности, выяснился безусловно неприглядный факт. Очень неприглядный факт. Информационная служба выдала мне справку, из которой следует, что моим мемуарам отведено...
– он помедлил секунду, - ноль ячеек!
Он выждал, чтобы я осознал всю тяжесть факта, и заговорил уже с заметным волнением:
–
Понимать тут было нечего, мне все сразу стало ясно. То, что машина ничего не извлекла из его повествований, означало одно: они были пустышкой. В них отсутствовало личное, неповторимое, свежее, а была лишь банальность, которую машина отсеяла как мусор. Все оказалось мусором, все штампом, ни одной своей мысли, неподдельного чувства или хотя бы нового факта.
Теперь надо было выкручиваться - быстро, осторожно, не травмируя старика.
– Безобразие!
– воскликнул я, срывая трубку интеркома.
– Вы правы, вы трижды правы!
– Мне это известно, - сказал он значительно.
Последние сомнения рассеялись. Ни сейчас, ни раньше он и мысли не допускал, что его воспоминания никому не нужный набор общих мест. Его волновала только несправедливая ошибка, из-за которой человечество могло лишиться его бесценных воспоминаний. Только это! Счастливый бедняга...
Я делал вид, что проверяю и выясняю то, что выяснения не требовало, а он тем временем с пафосом говорил:
– Человек - это звучит гордо!
– говорил он, назидательно подняв палец.
– Замечательные слова, которые всем необходимо иметь в виду, особенно вам, тем, кто имеет дело с сохранением духовных ценностей. Любая честно и ответственно, пусть скромно, но с пользой прожитая жизнь достойна уважения и памяти. Это говорю не я, это говорит общество, ради процветания которого такие, как я, скромные труженики, работали не покладая рук...
Все верно. Нет неинтересных судеб, и с каждым человеком от нас уходит вселенная. Но... Вот этого я не мог ему сказать. Я не мог ему сказать, что вся его речь, а значит, и мышление давно окаменели. Что и свою жизнь он рассказывал, привычно изымая "все несоответствующее", сколько-нибудь оригинальное. А оно в нем, конечно, было когда-то, его память могла хранить что-то неповторимое, но теперь бесполезно стучаться и звать. Погребено, опечатано, погибло!
– Так оно и есть: ошибка, - сказал я, положив трубку.
– Сбой, маленькая техническая неисправность, которые, к сожалению, еще случаются. Мы просим извинить нас, мы примем все меры...
– Будете повторно записывать?
– Разумеется! Немедленно, если, конечно, вы...
– Да. Хотя это сопряжено с новыми затратами времени и сил, которые по вашей халатности заметно убыли...
Я молчал, изображая сокрушенное раскаяние. Было трудно, все-таки я не актер. Противно, мерзко говорить неправду, но другого выхода я не видел. Правда его возмутит, оскорбит, не поверит он ей, сочтет за недоброжелательство, клевету. А если вдруг поверит... Нет, только не это! Прозреть к концу жизни, убедиться, что думал не сам и чувствовал по шаблону, не дал людям ничего своего, а может быть, того хуже - мешал им, как устаревший параграф. Нет, нет! Зачем омрачать последние стариковские годы?
К счастью, прозрение ему не грозило. Отчитав меня, он встал, я тоже, чтобы проводить его, но он задержался посередине ковра и, широко расставив прямые ноги, заговорил снова. Я слушал, чувствуя, как деревенеют мышцы лица.
Самое трудное было впереди. Нужно было придумать, как обмануть его, когда он снова проконтролирует (а он проконтролирует!), сколько же ячеек памяти заняли его воспоминания. Не знаю, что бы я отдал, лишь бы ячейки заполнились. Но этого не произойдет. Ноль, опять будет ноль. Потому что машина уже в первый раз сделала все, что могла. А может она немало. Она не просто записывает рассказ, она, как самый блистательный репортер, способна разговорить неподатливого собеседника, и, если ей не удалось извлечь из старика даже крупицу нужного, значит, дело безнадежное.