Метаморфозы вампиров
Шрифт:
По мере их приближения некоторые из снаму, отделившись от общего скопища, тронулись навстречу. Некий инстинкт в заимствованном теле узнавал в них давних друзей, даром что, по человеческим меркам, это были совершенно чужие существа. Сблизившись, они обнялись, ненадолго сплетясь передними щупальцами. Вслед за тем они приступили к общению, просто обнажая свой ум перед собеседником. При этом информация не то чтобы выстреливалась единой вспышкой — мысли выкладывались по полочкам как товар на прилавке, чтобы собеседник мог выбрать то, что ему интересней или привлекательней. Вместе с тем это напоминало человеческое «чувствуйте себя как дома». Постепенно Карлсен оказался в центре скопища. Каждый тянулся обняться и поговорить с ним. Много внимания уделялось и Крайски, хотя оба понимали, что это просто из вежливости. Он уже был им знаком, а мысли более-менее известны. Карлсен же вызывал пылкое любопытство. Так, должно быть, какой-нибудь паломник
Спустя долгое время (по земным меркам, многие часы) любопытство было утолено, хотя бы временно. Снаму (числом больше двухсот) расслабились, переваривая услышанное и просто блаженствуя бок о бок друг с другом. Активное общение прекратилось — точь-в-точь как старые друзья, готовые часами сидеть молча, попыхивая трубками. На Земле Карлсен был вхож во многие клубы — как доктор, как член Нью-Йоркского собрания, как спец по затяжным прыжкам — и с удовольствием ощущал себя частью той или иной неформальной компании. Однако между снаму было куда больше тепла и единства, чем в любой, даже самой сплоченной, студенческой тусовке. Каждый здесь был на редкость близким другом, с которым не хотелось разлучаться.
Сутки на Ригеле-10 равнялись примерно двум земным неделям, что лишний раз объясняло малозначительность времени. Сейчас было где-то за полдень, до вечера все еще оставалось примерно четверо земных суток. А пока они впитывали солнце и наслаждались содержимым открытых друг другу умов. Через несколько часов снаму, словно всколыхнулись от эдакого вялого любопытства. Понятно: приближалась их излюбленная пища. Все они, дружно взмахнув щупальцами, погрузились примерно на десять футов под воду и стали ждать. Добыча плыла в их направлении, но могла просто уйти, если бы почувствовала их интерес. Поэтому им надо было мысленно отрешиться от всякого предвкушения, сделав вид, что они плывут себе и нежатся под солнцем. Добыче не хватало, видимо, ума смекнуть, с какой стати снаму взбрело нежиться под солнцем на десятифутовой глубине.
Ответить на любопытство можно было, направив внимание на клетки памяти тела, где ютился сейчас Карлсен. Память у снаму не такая развитая, как у человека, но как род они существуют настолько долго (раз в двадцать дольше человечества), что их глубокая подсознательная память представляет собой фактически архив, хранящий их родовую историю. Однако от ответа Карлсен предпочел воздержаться: не хотелось терять удовольствие от первого знакомства с этим странным миром.
Через множество часов, распластавшись на медлительных струях течения, прибыла добыча. Карлсен и не уловил прибытия: он абсолютно всерьез соблюдал общий настрой не выдавать хищного любопытства и плыл, погруженный в блаженную созерцательность. Более того, поскольку сама добыча была прозрачна, ровно струящийся свет и намека не выдавал на то, что сверху что-то движется. Внезапно всколыхнувшееся возбуждение дало понять, что что-то происходит, и снаму начали всплывать к поверхности. Несмотря на проснувшийся энтузиазм, движение было нарочито неспешным. «Спешка недостойна», — читалось где-то в сокровенной глубине сознания снаму — свое благородство снаму должен выказывать медленным, грациозным продвижением. Причиной возбуждения была громадная, две с лишним мили вширь медуза — такой хватит на всех. В отличие от земной, у этой не было конкретных очертаний или строения, в каком-то смысле ее можно было сравнить с дымным облаком, принимающим форму, согласно движениям воздуха. Просто невероятная клякса протоплазмы, масса живых клеток, спаянных вместе по тому же, в сущности, принципу, что и снаму.
Вплывая снизу в эту обширную массу одноклеточных, он понял, почему она настолько по вкусу снаму. Каждая клетка в отдельности была деликатесна, как зернинка икры. Снаму ели всасывающими движениями, от которых пузырьки-капельки лопались. Вкус почему-то ассоциировался с лимоном (понятно, чисто по-земному). Невольно вспомнилось о детских леденцах со щербетом, которые, когда пососешь, лопаются, обдавая язык ароматной кислинкой.
Однако, впитывая клетки медузы, он постепенно усвоил и кое-что поважнее. Самый смак здесь составлял вкус самой жизни. Это была простейшая, первобытная ее форма: прозрачная клетка, содержащая отдельную единицу жизненной силы. Примерно то же, что атом водорода, содержащий всего один протон и один электрон. Впитывать крохотные
Впрочем, аппетиту на устрицы имеется предел: пара десятков, и больше уже не съесть. Эти же клетки были так невесомы, что поедай хоть сотнями в один присест. При этом жизненная сила, впитываясь, наполняла совершенно особым по глубине и изысканности удовольствием. Ровный свет голимого счастья, от которого почему-то разгорался аппетит и неуемная жажда жить с повышенным накалом. Результат чем-то напоминал опьянение, хотя был гораздо более проникновенным и насыщенным. Повседневное сознание снаму он превосходил так же, как половой экстаз — будничное настроение человека. Вбирая все больше крохотных флюидов жизненности, он понимал, почему медуза так равнодушна к своей гибели. При своей чистоте и неискушенности она была открыта жизненной энергии Вселенной, той, что святые и мистики именуют Богом. Потому желания спасаться у нее не было: не от чего и незачем. Стоило об этом подумать, как охватила безотчетная радость. Все существует во благо, и всему этим самым придается осмысленность. Вся Вселенная — безбрежное море смысла. Смысла, сквозящего из некоего всеобщего источника. Слова здесь настолько примитивны, что описывать нечего и пытаться.
От ошеломляющей сладости он перестал поглощать, жизненную энергию медузы — это показалось бессмысленным, поскольку он и был медузой, как и вообще любым организмом.
Постепенно Карлсен отделился от снаму, они ели так увлеченно, что его отсутствия никто не заметил. Тут он впервые почувствовал отобщенность от этих созданий. Пытаясь заполучить как можно больше жизненной энергии, они насыщались с такой некрасивой жадностью, что чудо откровения их не трогало. Казалось невероятным, что медуза в каком-то смысле знает больше, чем они — эдакий аморфный святой. Хотя святость ее, безусловно, именно от аморфности. Способность усваивать значение объясняется простотой. Попытайся она это значение использовать, направить на какую-то цель, и от мгновенного усложнения структуры урезался бы смысл.
Вот что сделали снаму, при всей своей невзыскательности. Они уяснили, что блаженное поглощение всевышней любви как-то чересчур просто. Медуза воспринимала его с простотой солнечной батареи и осталась навеки неизменной. Хотя было в нем что-то идиотски пресное. Потомку снаму начали свой длительный путь к усложненности, с тем, чтобы не просто блаженствовать, чувствуя в себе теплоту жизни, но и сознавать это блаженство, усугубляя его тонкости.
Медуза действительно была чем-то вроде солнечной батареи, примитивно улавливающей смысл. Снаму же хотелось не только впитывать его, но и хранить, чтобы можно было над ним размышлять. Поэтому они усложнились, познав через это проблему фрустрации. Похоже на человека, смастерившего большую бочку для воды, чтобы не было надобности в дожде для полива. Но пока мастерил, дожди прошли, так что бочка либо остается пустой, либо воды в ней до следующих дождей на самом донышке, и та стоячая. Так что на Земле, где человек из-за невзгод и лишений взбежал по эволюционной лестнице так проворно, полно пустых бочек и полно людей, с мольбой взирающих на небеса: где же долгожданный дождь.
Среди снаму что-то происходило, чувствовалась волна взволнованного ожидания. Примкнув, Карлсен уяснил, что общее внимание направлено на снаму, зависшего спиной вниз около поверхности. Цветом он был потускнее сородичей, причем абсолютно неподвижен — не то в бесчувствии, не то вообще неживой. Хотя это вряд ли, судя по общей атмосфере радостного предвкушения. Придвинувшись ближе к зависшему (остальные снаму учтиво посторонились), Карлсен увидел, что тот бледнеет на глазах: совсем уже желтый, похож на какой-нибудь гниющий овощ. Тут уловилась его вибрация и стала ясна суть. Впитывая жизненную силу медузы, снаму постепенно довел себя до экстаза. Границы собственной сущности растворились в безраздельном счастье и согласии: у человека это бы называлось Божьим озарением или нирваной. Вот отчего снаму побледнел. Сам экстаз размывал жизненную твердость. Довольно странно, но почему-то вспомнилась Линда Мирелли после той неистовой любовной схватки.
Озадачивал настрой остальных снаму: чуткое предвкушение того, что сейчас произойдет что-то важное. На его глазах снаму из желтого стал зеленым. Щупальца заколыхались в ленивом ритме, словно под музыку. Неожиданно из гущи щупалец (у себя в этом месте он обнаружил небольшую ямку вроде пупа) вырвалась странно зеленая дымка. В эту секунду все снаму разом как бы удовлетворенно вздохнули. Подобравшись еще ближе, Карлсен разглядел в толще воды крохотный зеленый шарик: малютку снаму, почти прозрачного, но уже опушенного щупальцами. На Карлсена неожиданно нахлынула заботливая нежность. Спустя секунду малыш взмахнул щупальцами и рыбкой юркнул в сторону. Снаму-родитель, пошевелившись, из зеленого сделался желтым. Через несколько секунд его было уже не отличить от остальных сородичей.