Метель
Шрифт:
XVI
В доме Щербаковых-Павиных на Моховой улице, в квартире хозяйки дома, собралось около сотни членов Теософического Общества. Заседание происходило в зале без окон, помещавшейся внутри квартиры и освещенной электричеством. Некий господину со странной фамилией Феникс, должен был читать доклад о Хронике Акаши, но почему-то медлил приехать, хотя старинные часы гулко пробили восемь, время, обозначенное на повестках.
Хозяйка дома Анна Федоровна Щербакова-Павина сидела в гостиной, окруженная единомышленницами, а перед нею в кресле торчал угреватый молодой человек, которого все считали за иностранца и звали почему-то «мосье Шарль», хотя по-русски он говорил бойко, а если делал ошибки, то не более, чем всякий одессист наш, и на француза вовсе не был похож.
Сын госпожи Щербаковой-Павиной, совсем юный правовед, очутившийся в этой комнате, по-видимому, исключительно вследствие своего телесного, а не духовного сыновства по отношению к хозяйке дома, сидел тут же, поглядывая на мосье Шарля не без явной вражды.
Одна востроглазенькая и сухенькая дама прощебетала что-то об имагинации, инспирации и интуиции мосье Шарля.
И тотчас же возгорелся спор, на какой стадии развития находится мистический опыт господина Шарля. Сам господин Шарль был при этом пассивен.
Будучи, вероятно, знаком с теорией теософской весьма поверхностно, он благоразумно уклонялся от принципиальных, так сказать, утверждений и ограничивался только описанием своих душевных состояний и опытов, о которых с необыкновенным жаром спорили дамы.
Одна очень полная особа настойчиво уверяла всех, что мосье Шарлю свойственна уже интуиция. Некоторые, напротив, довольствовались мнением, что пока еще у господина Шарля раскрывается в душе имагинация и не более того.
Вдруг совершенно неожиданно юный правовед засмеялся очень громко и нескромно. Дамы, недоумевая, оглянулись на юношу. И сама госпожа Щербакова-Павина, подняв брови, с кислою улыбкою попросила сынка разъяснить всем причину столь неожиданного смеха:
— В чем дело, мой друг? Ты смеешься, мой милый, как-то непонятно… Мы заинтригованы, наконец…
— Pardon, mesdames, — еще раз фыркнул правовед. — Я вспомнил. Мне стало смешно. Я вспомнил, mesdames, как я третьего дня с ним разговаривал…
— С кем.
— Вот с ним, — бесцеремонно показал пальцем на господина Шарля смешливый юноша.
— Ну, и что же, друг мой?
— Я прихожу к maman. Ее нет. В маленькой гостиной сидит он.
— Кто?
— Мосье Шарль, mesdames… Я говорю ему: вы знаменитый человек. Все про вас говорят, что вы ясновидящий. Расскажите мне про мою судьбу. А он мне: хорошо, только я, извините, плохо говорю по-русски. Я, говорит, постоянно за границей живу. Прекрасно. Я с ним по-французски заговорил. Худо понимает. Что такое? Я по-немецки тогда. Совсем плохо. По-английски. Он, оказывается, по-английски ни одного слова не знает. Правду я говорю, мосье Шарль? Он, mesdames, ни на каком языке не говорит! По-русски разучился, а по-иному тоже не знает. Разве, mesdames, не смешно, когда человек совсем без языка. Как обезьяна какая.
— Я знал разные языки. Только я забыл всякие языки. Мне такой голос был, чтобы я забыл всякие языки, — сказал Шарль, обеспокоенный и обиженный замечанием правоведа. — У меня такое сношение было…
— Какое сношение? — опять фыркнул правовед.
— Мосье Шарль хочет сказать внушение, — пояснила госпожа Щербакова-Павина, строго оглядывая сына.
Дамы смутились, но появился господин Феникс и спас положение. Это уж был жантилом. Не чета угреватому Шарлю. Господин Феникс говорил на всех языках и вид у него был внушительный.
Все засуетились и дамы, шурша юбками, направились в залу. Господин Феникс уселся за стол, покрытый лиловым сукном, и аудитория замерла в благоговейном внимании.
— Первая подраса атлантов, то есть ромоагалы, произошли от лемурийцев, — вещал господин Феникс, поднимая многозначительно руку:
— Вторая подраса, тлаватли, и третья, толтеки…
Многие усердно записывали. Аудитория состояла преимущественно из пожилых дам, но были и молодые: одна небезызвестная художница, с миловидным, но как бы овечьим лицом; один сомнительный поэт; несколько молодых людей бюрократического типа; барон Фентиль, у которого были связи в министерстве двора, чем он и пользовался, устраивая там торопливых карьеристов… Одним словом публика была разнообразная.
В последних рядах сидели Анна Николаевна Полянова и рядом, как аргус, госпожа Аврорина.
— «Женская душа господствовала в конце лемурийского периода. А между тем в ту древнейшую эпоху, когда население земли было однополым», — повествовал докладчик.
В это время в залу вошел князь Алексей Григорьевич Нерадов. Аврорина тотчас же устремилась к нему и зашептала ему на ухо в явном смятении:
— Не хочет, не хочет, не соглашается! Приехала, а вот не хочет теперь. Привезла, а она упрямая…
— Не беспокойтесь. Я сам, — перебил князь досадливо.
— Нельзя, нельзя! Она способна на все. У нее… У нее револьвер…
— Что? — удивился князь.
— Револьвер, говорю.
— Вздор! вздор! — пробормотал князь. — Ведь, восемнадцать лет прошло. Ведь, не сумасшедшая она в самом деле…
А в это время с другого конца зала звучал бархатный приятный баритон знаменитого теософа:
— «Человеческое тело было тогда иного состава. Мягкие пластические вещества определяли его натуральную видимость…»
— Я сам поговорю с нею. Оставьте нас, — сказал князь решительно.
— И я, и я хочу…
— Чего хотите?
— Присутствовать хочу.
— Сейчас же уезжайте домой, — нахмурился князь.
Аврорина съежилась, склонила покорно голову и, скрипнув дверью, вышла из залы.
— «Некогда не было ни мужчин, ни женщин», — поучал господин Феникс своих теософов. — «Некогда единополый человек производил другого из самого себя»…
Князь пристально и зорко следил за Поляновой. Она сидела, отвернувшись от князя, комкая в руке платочек.
— «Оплодотворение было внутренним актом. Теперь, как известно, тело лишено этой способности. Оно теперь нуждается во взаимодействии с другим телом для того, чтобы произвести новое существо»…
Но князь не слышал голоса докладчика и не видел его лица. Он только видел дрожащие пальцы Анны Николаевны и белый платочек, трепетавший в ее руках.
— «Их жизнь была подобна сну», — пел теософ.
— Неужели прошло восемнадцать лет? — думал князь. — И прошлое как сон какой. Сколько ей теперь лет? Тридцать семь? Нет, тридцать восемь, пожалуй…