Метро 2033. Цена свободы
Шрифт:
– Миха, – протянул руку Михей, сдавил тощую ладонь соседа. – Это Ромыч, дружище мой. А чего такое мудреное прозвище?
– Ценитель прекрасного, мать его. Книжки любил читать, пока сюда не загремел, рисовал. Отрисовался, похоже.
– А я с книгами не сдружился, – сказал Мишка. – Не сложилось как-то у нас. Были в деревне книжки, и я, когда мелкий был, утащил одну в сортир. Жопу хотел вытереть. Эх, и всыпал мне папка тогда. Я их еще больше невзлюбил.
– Это ты зря, – пожурил Эстет. – Их ведь больше не печатают. Грех жопу книгами подтирать. Их читать
– Ну, так шкет глупый был, чего с меня взять? А ты где тут спину гнешь? – осведомился парень.
– Каменщик, – отозвался тот. – Строим дома нашим добрым господам.
– А в лесу не работал?
– Какой мне лес? – развел руками Эстет. – Я там окочурюсь через месяц. Ты посмотри на меня.
Михей окинул взглядом Леху. Дрищ дрищом. Худосочный, болезный. И в чем только душа держится?
– А бунтовать не пробовали? – тихонько осведомился Ромка. Эстет вдруг посерьезнел и подвинулся ближе к друзьям.
– Тсссс! – шепнул он. – Наседки кругом. Сейчас какой-нибудь Большой Ух нас услышит, а завтра будете в карцере гнить. Пробовали, конечно. Правда, еще до меня.
– И чего?
– И ничего, – развел руками Леха. – Человек тридцать положили, еще столько же в карцере сгноили. Для устрашения. Больше никто не бунтует. Отбунтовались.
– Смирились, значит, – поморщился Михей.
– Смирили, – метко поправил Эстет. – И не ерничай. Самых смелых и говорливых тут на первой неделе за оградой закапывают.
– Спасибо, что предупредил, Леха, – кивнул Ромка. – А как этот, бригадир ваш? Суровый дядька?
– Батя? – уточнил Эстет. – Нее, Слава – мужик нормальный. Он такой же зэк, как и мы, разве что должностью повыше. Это на вид он суровый, а так – свой в доску. Будешь слушаться – поможет, нет – огребешь. Тут все просто. И это… Не злите его без причины – он того… контуженный немного.
Рафик приволок в мятом ведре воды и стал протирать полы. Загремели у входа сапоги – обитатели барака возвращались с ужина. Вымотанные работой узники со вздохами лезли на нары.
– Мишань, давай обживаться, – предложил Ромка. – Кажись, мы в этой берлоге надолго застряли.
– Похоже, – сморщился тот и полез наверх. Из угла прилетел удивленный возглас, и полилось недовольное бормотание дневального. Михей увидел, как лицо старика перекосила злоба. Рассерженный дед поковылял к бригадиру, роняя ругательства. Рафик тихо что-то шепнул Бате на ухо, и глаза того вмиг налились яростью.
– Где эти твари? – взревел Вячеслав на всю казарму так, что Эстет вздрогнул от неожиданности.
– Недавно тут были, – отозвался дневальный. – Видел я – терлись около моих нар. Кому еще?
– Шкерятся, дряньки! – крикнул бригадир. – А ну, выходи, залупанцы!
– Чего случилось? – поинтересовался Мишка у Лехи. Тот сдержанно улыбнулся.
– Да мелкие опять пакостят. Похоже, стырили у Рафика пайку. Ничего, сейчас Батя разберется.
Парень видел налившееся кровью лицо Бати, заметил, как тот сжал пудовые кулачищи. Воришек бригадир нашел возле подсобки. Троица пацанов лет пятнадцати заныкалась в дальнем углу, у печки. Самому резвому, что попытался удрать, Вячеслав влепил со всего маху оплеуху, и тот повалился на пол. Остальные двое дернулись было, но Батя цыкнул так, что пацанье мигом примолкло.
– Сожрал дедову пайку? – зарычал он, глядя на поверженного.
– Да, – проблеял паренек и тут же словил еще оплеуху. Из кармана его вывалился сухарь. Батя увидел хлеб и шумно засопел.
– ВСЕ В БУНКЕР-НАКОПИТЕЛЬ! – гаркнул он, указывая рукой на открытую дверь подсобки. Казалось, этому голосу нельзя не повиноваться. Глаза бригадира будто метали молнии, слова били хлеще тяжелых кулаков. Озираясь, пацаны вдоль нар потянулись в пристройку.
– СНИМАЙ ШТАНЫ, СВОЛОТА!
Испуганные пареньки дрожащими руками принялись стягивать штаны, поглядывая на свирепого Батю. Мелькнули худущие голые бедра. Тут же стояли черенки для метел. Бригадир выхватил короткий, примерился.
– А ну, в позу горного барана – СТАНОВИСЬ!
Посыпались удары. Из подсобки, воя от боли, вылетали воришки, потирая исполосованные зады и на ходу натягивая штаны. Лица их были перекошены страданием и испугом.
– Эй, губастый, чего жопой трясешь? – рыкнул Батя. – А ну, штаны надевай – и живо на шконки упали!
– Ну вот, справедливость победила, – весело улыбнулся Эстет. – Батя немного остынет, и они опять тырить начнут. Горбатого могила исправит. Все, парни, отбой. Сейчас свет гасить будут. Выспаться надо, первый день – всегда самый тяжелый.
– Спать так спать! – выдохнул Ромка и упал на нары. Михей устроился поудобнее на верхнем ярусе, прикрылся бушлатом. Вдруг парень вспомнил про заначку и полез за пазуху. Пайковый хлеб оказался черствым, но Михей сгрыз его одним махом.
– Вот и день прошел, – страдальчески донеслось из темноты.
– Ну и на хрен он пошел, – зло отозвался некто невидимый из угла. «И так вся жизнь пройдет», – вдруг мелькнуло в голове у парня, и на душе стало скверно.
– Спокойной ночи, братишка, – Ромка протянул снизу руку. Михей крепко стиснул его ладонь, точно пытаясь передать товарищу толику зыбкой уверенности. Свет погасили, и темнота надвинулась, загустела. Смолкали вздохи и проклятия, и каторжные думали только об одном – о долгожданном отдыхе. Мишка закрыл глаза, но вопреки неимоверной усталости сон не шел.
Парень еще помнил телевидение – и сейчас ему казалось, что он просматривает старый фильм. Сознание расстелило перед ним полотно воспоминаний с вышитыми на нем яркими бусинами памятных событий. Навалились картины из прошлого, и Михей вдруг окунулся в далекое детство. Увидел изумрудно-голубую воду Бирюсы, где он пацаненком таскал у Горелого дуба полосатых окуней. Вспомнил, как с мальчишками в теплой весенней ночи травили байки у костра, а искры летели в чернь бездонного неба. И как он обстреливал земляными комьями уток на озере, а дед Иван отчаянно ругался, что пацанье «полохает скотину», гонял мальчишек березовым дрыном и жутко матерился. И много чего еще лезло наружу из глубин памяти – доброго и светлого.