Метромания
Шрифт:
Несколько минут Симонян молчал, погрузившись в глубокое раздумье. Потом вздохнул и виновато посмотрел на Макса:
– Вы ж не за этим пришли… Простите старика. Меня как понесет…
– Да нет, что вы, мне очень интересно, – покривил душой Макс.
Еще вчера, встретив такого вот чудика, он с удовольствием поддержал бы беседу. Но сегодня ему было совсем не до оплакиваемых стариком красот.
– Ценю вашу тактичность, – склонил голову в полупоклоне Нерсессыч. – Так вот, в ночь со среды на четверг я, как уже сказал, обходил с ревизией две станции… Шел по тоннелю от «Новослободской» к «Проспекту мира». Этот перегон хоть и длинный, в два километра, но для пешехода легкий. А вот если идти от «Красных ворот» к «Комсомольской» – очень тяжело. Перегон-то всего ничего, километр, а падение уровня – тридцать метров. «Красные ворота» среди старых
Когда до выхода из тоннеля осталось десятка два метров, Симонян вдруг услышал голоса. Женские. Присмотрелся – дефектоскопщицы. Да и кому еще быть в такой час! Остановились на путях и кого-то костерят. Грант Нерсессович прислонился спиной к стенке тоннеля и стал ждать, когда облаченные в оранжевые жилеты женщины двинутся дальше. Попадаться лишний раз на глаза сотрудницам подземки ему было без надобности. Испугаются еще или с расспросами пристанут. Милицию позовут. Через несколько минут Симонян услышал характерный шум: дефектоскопщицы покатили свою колымагу вперед.
– Я уже хотел было выбраться из своего укрытия, но вдруг звуки затихли. – Грант Нерсессович понизил голос, перейдя почти на шепот: – Только-только дефектоскопщины вошли с другой стороны в тоннель – и сразу мертвая тишина. Чего они опять тормознулись, не знаю. Может, в приборах какой сбой обнаружили, может, решили в туалет сходить. Я на платформу не вылезаю – жду, когда дефектоскопщицы подальше отойдут. Вдруг рядом, в нескольких метрах буквально, что-то тяжелое упало. Глаза скосил – какой-то тюк. Присмотрелся, а то не тюк – человек! Женщина. И тут же следом из воздуховода мужик вылезает. Грузно так на землю плюх! Слава богу, ночью в тоннеле освещение дежурное, слабое – непривычный к темноте человек в полметре руку свою не разглядит. Вот и этот боров меня не заметил, женщину под мышки взял и протащил внутрь тоннеля метров двадцать. Потом бегом обратно, да, видно, от страха воздуховод пропустил, мимо меня промчался, а потом и из тоннеля выскочил. Стоит, головой по сторонам вертит: понять не может, где находится. Сообразил – и назад. Опять мимо меня – и, кряхтя, в ход полез. Я подождал, пока дрожь в коленях уймется, – и к женщине этой. Мертвая она была – уже окоченеть успела.
– А вы хорошо этого человека рассмотрели? – Макс с надеждой посмотрел на Нерсессыча.
– Лица я вообще не расмотрел. Но телосложением – точно не вы…
– И на том спасибо, – усмехнулся Макс. И тут же из саркастической его улыбка стала просящей: – А вы в свидетели пойдете?
Нерсессыч тяжело вздохнул:
– Эх, молодой человек… Если бы милиция была на вашей стороне и искала сейчас доказательства вашей невиновности, тогда и мой бы рассказ был лыком в строку. А так… Да они меня и слушать не захотят, выгонят взашей. Это в лучшем случае. В худшем… Я даже думать не хочу, что будет в худшем. Запрут в психушку или дочери под опеку отдадут. В дурдоме будут колоть всякой гадостью. Там-то я в состоянии растения пару годков протяну, а вот, коли предоставят меня заботам Ниночки, через пару месяцев окажусь на кладбище. С почестями, под оркестр. Я ж сейчас пропавшим без вести числюсь, и оттого дочка моя в права наследства вступить не может.
Юродивый
И старик поведал Кривцову свою невеселую историю. Инженер-строитель по профессии, в советские времена он сумел сколотить приличное состояние. Армяне, перебиравшиеся с родины поближе к изобиловавшей головокружительными возможностями обогащения Москве, брали его в прорабы и платили щедро. Хоть и москаль в третьем поколении, но все же земляк. К тому же Грант Симонян свои обязанности выполнял не на страх, а на совесть. Но как же он ими тяготился! Его душа хотела другого. Он мечтал быть архитектором, но не чванливых безвкусных особняков, а храмов, в которых соединились бы гениальные находки всех времен и религий. Из знаменитого самаркандского Гур-Эмира он взял бы опирающийся единственно на круглый барабан высокий купол, из флорентийских соборов – оживающие даже при самом робком солнечном луче витражи, из старинных русских церквей – торжественно-строгую внутреннюю роспись купола и стен.
Перемены начала девяностых Симонян встретил звучащим в душе бравурным маршем. А глядя, как правители новой России неумело осеняют себя крестом, косясь одним глазом на икону, другим – в телекамеру, умилялся и радовался до слез. Большинство соотечественников от этого нового увлечения власть предержащих коробило, а Грант Нерсессович готов был целовать экран своего «грюндига». Ему казалось: это не просто первый шаг, а гигантский прыжок к осуществлению его мечты. Вот-вот начнется в России возрождение веры, будут возводиться новые храмы, и тогда материалы, собранные им за столько лет, его гениальные идеи непременно будут востребованы. Храмы не сразу, но действительно стали строить, только у приоткрывших для этой цели казну правителей и отщипывавших от немыслимых барышей крохи «зелени» спонсоров были свои архитекторы. Москва, Питер и города помельче начали наводняться унылыми, громоздкими сооружениями, которые, по мнению Симоняна, ничего не давали ни глазу, ни сердцу. А стало быть, не могли ничего вызвать и в душе. Он иногда заглядывал в эти церкви-новоделы и, видя сосредоточенно-мрачные лица людей, не мог отделаться от мысли, что точно с таким же выражением они сидят в очередях на прием к префекту или ответственному работнику социальной службы. Решая свои житейские проблемы, в список, к кому следует обратиться, включили поход в церковь – вот и зашли.
Он обивал пороги архитектурных ведомств и фирм, где в лучшем случае его принимал какой-нибудь ничего не смыслящий в деле храмостроительства клерк. Насмотревшись на разложенные на столе рисунки и чертежи, тот снисходительно записывал номер телефона докучного старика и обещал, если идея заинтересует руководство, непременно позвонить.
В конце девяностых число состоятельных земляков Симоняна, решивших осесть в российской столице, умножилось тысячекратно. Заказов на строительство хором ценою в несколько миллионов долларов в элитных районах Москвы и ближнего Подмосковья стало невпроворот. Грант Нерсессович с жаждавшими заполучить его в прорабы армянскими нуворишами встречался, но только затем, чтобы убедить их внести свою лепту в строительство нового храма. Кто-то обещал подумать, но потом, когда будет отстроен «домишко», кто-то искренне недоумевал:
«А зачем? Вон на Ваганьковском кладбище стоит армянская церковь. Мало, что ли?» И те, и другие старались поскорее перевести разговор на свои личные новостройки. Но Симонян от прежнего «амплуа» категорически отказывался – все силы и время уходили на хлопоты о доселе невиданном чудо-храме.
Единственную дочь Симоняна Ниночку папина дурь приводила в исступление. Подсчитывая, сколько сотен тысяч баксов потеряно на одном, другом, третьем отринутом родителем заказе, она устраивала истерики, рыдала, взывала к совести и отеческому долгу: «Ты посмотри, на чем я езжу! На десятилетнем „Форде“! А что ношу! Мне скоро на улице будет стыдно появиться!» Робкое предложение Гранта Нерсессовича немного поработать (Ниночка кое-как закончила юрфак) было воспринято с искренним негодованием. Однако настоящий скандал разгорелся, когда Симонян, отчаявшись получить ассигнования на храм, решил продать квартиру на Чистых прудах, загородный дом в Домодедове, а также антикварную посуду, статуэтки и подсвечники-канделябры, которые коллекционировала покойная супруга. Вырученных от продажи денег, по подсчетам Гранта Нерсессовича, ему должно было хватить на первоначальный этап, а там, увидев, что дело перестало быть просто прожектом, потянутся и щедрые жертвователи.
Узнав о планах отца, Ниночка превратилась в ведьму. «Милая деточка» заявила, что пойдет на все, лишь бы не дать им осуществиться. Вариантов у дочки было несколько: психиатрическая экспертиза, которая объявит папочку недееспособным; «аргументированная беседа» очередного бойфренда и его друзей («Поверь, папуля, такие, как Григ и его приятели, умеют убеждать кого угодно и в чем угодно – и ты, обещаю, подпишешь дарственную на мое имя, указав в ней все до последнего молочника Кузнецовского завода»). О третьем варианте Ниночка упомянула вскользь, оговорившись, что не хотела бы «брать грех на душу».
Особых иллюзий по поводу наличия у дочери к нему теплых чувств Симонян не питал. Ниночка сызмальства воспринимала отца как источник материальных удовольствий: нарядов, отдыха у моря, дефицитной вкуснятины. Но даже в отсутствие иллюзий варианты Ниночки стали для Гранта Нерсессовича тяжелым ударом. Он понял, что дочка, не моргнув глазом, пойдет на все, лишь бы не позволить отцу оставить ее «без средств» (двухкомнатная квартира на Покровке, на которую Грант Нерсессович не посягал, – не в счет).