Между Навью и Явью. Семя зла

Закат догорал алым, распустив огненный хвост на полнеба. Под разлапистыми елями, которые взяли в полон старое капище, вставал туман – серый и липкий. Деревянные божьи лики, потемневшие от времени, мрачно смотрели со своих столбов. Пуст был каменный круг кострища в центре поляны, пуст и жертвенный камень. Чёрный мох дополз по его щербатым бокам почти до навершия. Лишь над крышей ветхой землянки за капищем вился к небу жидкий дымок, показывая, что жизнь не совсем покинула это место.

Согнутый годами белобородый жрец сипло шептал над каменной курильней, часто подбрасывая в неё щепотки истёртых трав дрожащей рукой. Другой рукой

он тяжело опирался на разбитый вертикальным расколом, почерневший посох. Голос жреца то слабел, опускаясь до шёпота, то взвивался в полумраке землянки по-стариковски визгливо и громко. Невнятный речитатив вплетался в дымный бурун, что свечой поднимался над курильней, и разгонял тяжёлую тишину, повисшую над капищем и лесом.

На краю каменной курильни стояла фигурка. Не то пёс, не то волк, искусной рукой вырезанный из дерева, так, что угадывалась и богатая шкура, и острые клыки оскаленной пасти, смотрел крохотными самоцветными глазками в тлеющий огонь. На его холке тускло светился семарглов знак, неровно вспыхивая и затухая под мольбу жреца.

За долгую жизнь не ощущал дед Славко такого отчаяния, да и слов к такому чувству не подбирал. Никогда раньше не отворачивался его бог от людей, не слабел, не опускал меч свой. Но нынче беды сыпались, как зерно из худого мешка, а боги были слишком заняты, чтобы взор свой на людей опустить. Вот и люди в горестях пошли каждый за себя болеть, забыли дорогу в капище, забросили просить богов о помощи. Да только ли Семаргл оставался глух к мольбам? Сам Перун, похоже, о людях забыл…

Жрец на миг оторвал взгляд от огня, перевёл на резную фигурку. «Если не время сеять, да жать, если время мечом рубить, возьми Семаргл, волка вместо пса, пусть будет тебе служить, да людям, в Яви. Есть у него своя сила, пусть и твоя будет! Поручусь за него своей жизнью, если такая малость тебе потребна», – молил своего бога жрец. Истово молил, так, что слёзы глаза туманили, и показалось старику, будто изумрудные волчьи глаза ожили на миг, сверкнули разумом гневным и страшным, таким, какой ни волку, ни человеку не даден. Полыхнуло пламя в курильнице, хоть и нечему в ней было гореть так яростно, ожгло старику конец бороды. Запахло палёным, закурчавился оплавленный волос. Дрогнула фигурка на краю чаши, будто в огонь спрыгнуть решила, сверкнул семарглов знак на ней. Бахнул гром с ясного неба над капищем, белая молния прошила сумерки и ударила в крышу землянки. Сухой мох на крыше занялся и душно задымил. Заволокло дымом поляну и идолов на ней, затрещали брёвна настила, а жрец, сомкнув веки, чтобы дым глаза не выел раньше времени, продолжал молить Семаргла, пока ревущее пламя совсем не заглушило его слова. Он не мог увидеть, что на капище, возле жертвенного камня из ниоткуда возникла фигура сурового мужа при латах, мече и со щитом, такого огромного, что и в ворота Киева не прошёл бы, не склонив головы. У бедра его стоял пёс, ростом с доброго коня, а в глазах плясали отсветы оранжевого пламени.

Лес подступал к дороге с обеих сторон и наползал на обочины высокой травой. Полуденное солнце яростно старалось прожечь Волшану макушку, волосы прилипли ко лбу, влажному от пота. Было приятно неспешно шагать, слушая только птичий посвист, редкий в этот час, да стрёкот насекомых. Оборотень разулся и погрузил натруженные ступни в мягкую пыль пустынной дороги. Так и пошёл дальше босым, держа сапоги в руке, но наслаждение продлилось недолго. Его прервали дрожь земли под ногами и далёкий топот. Звук быстро приближался.

Из распадка, в который ныряла дорога, прямо на Волшана вылетел вороной конь. Даже в запале, он почуял волка и захрапел, закинув голову. Боком, по-заячьи, скакнул к обочине и вломился прямо в густой подлесок, едва не вывалив пригнувшегося к шее всадника. А земля задрожала снова, и оборотень невольно зашипел сквозь зубы – клеймо на загривке ожгло огнём. Вслед за первым, на край распадка выскочил второй конь. Волшан едва поверил своим глазам – крупный и тяжёлый, он был конём лишь до груди. Выше, вместо лошадиной шеи, начинался обнажённый мужской торс, заросший рыжеватой шерстью по плечам богатырского размаха. Венчала его уродливая голова на короткой мощной шее. Волшан изумился: «Полкан?». Слышать басни про такое чудо-юдо – это одно, а вот столкнуться вживую – совсем другое. Полуконь на всём скаку застопорился перед оборотнем, подняв клубы рыжей пыли. Злобно оскалился, зыркнул чёрными глазами из-под гривы свалявшихся косм, и, прижав к боку здоровенный лук, прыгнул в чащу леса вслед за вороным. По его широкой спине стучал колчан, полный стрел.

Сапоги и торба с пожитками шлёпнулись в придорожную траву. Сладкая боль оборота бросила Волшана на колени, но оказалась необычно короткой. Пронзила молнией, и мир изменился. Лавина запахов и звуков обрушилась на громадного волка, как удар. Он мгновенно ощутил мощь своего зверя. Еще не отступила ломота в костях, а он уже бежал, едва касаясь лапами травы и сухого мха, быстро нагоняя Полкана и его жертву, но всё же опоздал.

По поляне, изрытой копытами, кружили двое – Полкан и вороной конь. Его всадник, скорчившись, лежал на земле у корней большого дуба. Из спины торчала стрела, которая

вполне могла бы сойти за копьё, не венчай её густое оперение. Конь заметил Волшана первым и шарахнулся в подлесок, с треском ломая ветки. Полкан оторвал от земли обе передние ноги и, резко развернувшись на задних, устремился на волка. Волшан прыгнул ему навстречу. Мимо морды просвистел брошенный Полканом лук, огромный, как весло галеры. Увернуться было не трудно. Оборачиваясь зверем, Волшан будто ускорялся, обгоняя время, которое для остальных текло неспешной рекой. Но и Полкан не дремал. Его ручищи поймали и сжали Волшановы бока. Сила столкновения была так велика, что полуконь осел на задних ногах, отклонившись назад. Он рвал жилы стараясь оттолкнуть волчью пасть от своего перекошенного яростью лица, ревел и крутился на месте, вспахивая землю копытами. Волшан крутил хвостом и размахивал лапами в воздухе, стараясь обрести равновесие. Выкусил и отбросил прочь грудную мышцу полуконя целиком – огромный шмат мяса. Полкан взревел, отшвырнул оборотня прочь, и тот, извернувшись в воздухе, приземлился на четыре лапы. Возле уха тут же пролетело копыто, размером с бочонок для хмельного мёда. Волшан поднырнул под него и немедленно вцепился зубами в другую ногу Полкана, рванув изо всех сил назад и вбок, ему под брюхо. Полуконь тяжело рухнул оземь, нелепо взмахнув руками, а Волшан, перескочив через бьющуюся на земле тушу, вцепился нелюди в плечо, одним рывком вывернув его за спину. С треском полопались жилы, кровь ударила фонтаном, и полуконь заревел дурниной, не прекращая попыток подняться на три уцелевших ноги, но Волшан уже смыкал челюсти на его горле. Пасть забила вонючая пакля длинной бороды. Хрупнули на зубах позвонки. Полкан страшно захрипел, опасно забился, едва не придавив Волшана тушей. Из-под хвоста полуконя вывалилась омерзительная куча, и он наконец затих, брёвнами растопырив мохнатые ноги. Волшан разжал пасть, выталкивая языком горькую, словно полынь, кровь нелюдя. Невидимая простым смертным Кромка, грань между Явью и Навью, слабо колыхнулась, принимая чёрную душу Полкана. Волшан проводил взглядом исчезающую в зыбком мареве тень и повернулся к неподвижной жертве полуконя.

Чёрный, словно уголь, жеребец, который давно должен был умчаться прочь, никуда не делся. Выгнул шею, заросшую нечёсаной гривой, захрапел и щёлкнул зубами. Весь в мыле, он выкатывал глаза и рыл землю копытом. В стороны летел дёрн и глухо стучал по мертвецу, лежавшему у самых ног коня. Пахло кровью. Волшан, сильно хромая – задней лапе и рёбрам всё же досталось в схватке – подался вперёд, но жеребец всем своим видом давал понять, что собирается сражаться за того, кто был его всадником. А вокруг стояла глубокая тишина, даже птицы замолчали.

Неожиданно «мертвец» шевельнулся и застонал. Конь вмиг притих, сунулся к нему носом, по шкуре, мокрой от нервного пота, прошла дрожь. Волшан осторожно приблизился.

Щуплый паренёк в рваной рубахе и какой-то немыслимо грязной безрукавке, густо заляпанной кровью, открыл глаза. Худое лицо посерело. «Не жилец», – решил Волшан, заглянув в это лицо, и перевёл взгляд на коня. Тот застыл в напряжённой позе, нависая над раненым на расставленных ногах и шумно дыша. Бока так и ходили – раздувались и опадали, как меха в кузнечном горне.

– Не убивай… коня, – еле слышно выдохнул умирающий, цепляясь молящим взглядом за волчью морду. Приподнял руку и коснулся лошадиного носа кончиками пальцев. – Ильк… Прощай…

Рука парня упала, на губах запузырилась алая кровь, ударив по волчьим ноздрям острым запахом смерти. Несчастный со слабым стоном выдохнул, глаза закатились, и он обмяк.

Жеребец закричал, будто это его насквозь прошила стрела Полкана, и затрясся мелкой дрожью. От глаз по шерсти потекли мокрые дорожки – конь плакал. Как человек плакал. Волшан-волк мягко боднул коня головой в мокрое и резко пахнущее потом плечо, от чего жеребца качнуло, и повалился на землю у самых его ног. Начинающийся зуд заживления, оборот в такого крупного зверя и схватка на голодный желудок лишили его сил.

Что испытал несчастный конь, увидев превращение зверя в человека, Волшан не знал. Обернувшись, он сидел, шипя сквозь зубы от боли и невыносимой чесотки. Видимо, Полкан его серьёзно поломал, но в горячке боя этого не чувствовалось. Конь понуро свесил голову в паре шагов от Волшана, только косил влажным глазом в его сторону, и убегать явно не собирался. Обротень вздохнул и тут же пожалел об этом – рёбра ответили новой волной зуда.

Вспомнилось предостережение деда-перевозчика. На заре, когда мелкая разливистая речушка ещё пряталась в сыром утреннем тумане, тот умело правил своей долблёнкой, переправляя Волшана на другой берег. «По старой дороге не ходь, – посоветовал, – недоброе там». Да только старая – через развалины древнего городища – была и самой короткой на его пути в Воинь. Он ходил ей не раз, и ничего «недоброго» не встречал. Разве разбойный люд попадётся, бродники, так где их нет? Но дедок настаивал: «люди пропадают, и следа нет, и косточек не сыщешь». Вот и нашлась разгадка. Раскоряченный труп полуконя лежал в центре поляны и смердел дерьмом и кровью. Был ли полуконь одним из проявлений «семени зла», или попросту редким порождением нечисти, оборотень не гадал. Одним чудовищем стало меньше – разве не за этим он согласился на службу?