Между ночью и днем
Шрифт:
Катя лежала на черном топчане, позаимствованном в морге, укрытая простынкой, с заведенными за голову руками, прихваченными к стойкам изящными пластмассовыми браслетами. Браслеты, не милицейские, с обыкновенными застежками на кнопочках, какие продаются в секс-шопах, снял. Глупо бормоча: «Катя, Катенька, очнись, это я!» — поднял запрокинутую голову, тер пальцами виски, целовал сухие губы, щеки… Наконец она открыла глаза, и в них было столько жизни, сколько в двух мутных лесных бочажках, подернутых тиной. Но меня узнала и решила, что это сон.
—
Суетясь, я зажег сигарету. Дал ей, и она послушно затянулась. Сдернув серую простынку, я всю ее ощупал, освидетельствовал каждую вмятинку, каждое ребрышко. Или я тоже был в бреду, или она была совершенно целой, без следов побоев и пыток.
— Саш, щекотно же!.. — пролепетала она. — Ну ты что, совсем, что ли?!.
Не отвечая, я снова ее укрыл и тоже закурил.
— Саш, это в самом деле ты? Дай, пожалуйста, руку.
Я положил руку на ее грудь. Катя гладила ее и рассматривала с интересом.
— Тебе что, наркотики колют?
— Все время чего-нибудь колют, ага, — беспечно согласилась она. — Но не больно, не думай. Даже приятно. Саш, а мы где?
— Ну как тебе сказать… Почти в санатории. Ты что, совсем ничего не соображаешь?
Капризно надула губки:
— Почему не соображаю. Все соображаю. Саш, хочу пи-пи!
Она глядела на меня с доверчивым выражением комнатной собачки. Это было чересчур. Что-то сломалось в груди, и я заплакал. Чертовы нервы! Отец, Катя — что дальше? Катино личико ответно скривилось.
— Саш, ты чего? Где-нибудь бо-бо?
Уложил ее обратно на топчан.
— Саш, ну правда? Что тебя тревожит?
В сущности, меня больше ничто не тревожило, но все-таки до рептилии мне было, пожалуй, еще далеко. Сердце бухало в ребра с пугающим хлюпаньем. Катя жмурила глаза, как ребенок, который бодрствует в неурочный час.
— Да ты спи, спи, маленькая. Я посторожу.
— А ты не рассердишься?
— Ну что ты, время позднее.
Через секунду она уснула. Я поправил простынку, поцеловал ее в лоб и ушел.
В коридоре поджидали двое мужчин. Обличьем похожие на Рашидика, крутые. Одеты в темно-зеленые балахоны, как у хирургов.
— Ну что, пойдем? — сказал один.
Привели неподалеку, в том же туннеле в соседнее помещение. Бетонированные стены, потолок, пол. Обстановка небогатая: пара стульев, мраморный стол, высокое черное кресло с изогнутыми подлокотниками. Высокий железный шкаф у стены.
— Раздевайся! — Передали друг другу сигареты, закурили. Через голову, с трудом я стянул блейзер, снял джинсы.
— Догола?
— Давай, давай, не умствуй.
Я остался в одних бинтах. Холодно не было. Тот, который распоряжался, обратился ко мне:
— Что же ты, вонючка, никак не угомонишься?
— В каком смысле?
— По дому без спросу бегаешь. Чего-то все вынюхиваешь. А с виду культурный.
Товарищ его поддержал:
— От них вся смута, от чернокнижников. Им бы только вонять. Совки поганые. По пайку соскучились.
Я сказал:
— Вы меня, наверное, с кем-то спутали. В душе я такой же честный труженик, как и вы.
— Как же в подвале очутился?
— Заблудился. Из сортира вышел и потерял направление.
Били сначала ногами, но как-то лениво. Один пнет в брюхо, покурит. Потом второй выберет местечко, прицелится, вмажет носком или пяткой и с интересом наблюдает, как я попискиваю. Перекатывали от стены к стене и даже сигареты не выпускали изо рта. Наконец им это надоело.
— Ладно, — сказал один. — Вставай, садись в кресло. Немного тебя проверим на вшивость.
Руки пристегнули к подлокотникам, лодыжки примотали к ножкам кресла. Получилась из меня голая раскоряка. Мужики полюбовались работой. Один для пробы потыкал в живот финкой-бабочкой.
— Вспомнил, — завопил я. — Вспомнил, где Гречанинов! Позовите Могола!
Оба лишь понимающе ухмыльнулись. Из широких карманов балахонов достали разные приспособления: моток провода с зачищенными блестящими контактами, пассатижи, разные режущие и колющие предметы — все добротное, новенькое, немецкого производства. Один контакт закрепили у меня в паху, другой — за ухом. Через элегантный приборчик, похожий на фотоаппарат, подсоединили провода в розетку. Пытка током неприятна прежде всего тем, что ощущаешь себя куском паленого мяса. Электрические импульсы по нервным окончаниям впиваются в мозг и сообщают каждой клеточке, что процесс обугливания в самом разгаре, и лишь глаза, как желуди на морозе, остаются ледяными, и кажется, что вот-вот вывалятся из глазниц. Именно глаза из-за их желатиновой сути плохо под даются воздействию тока.
Боль — уже второе. Когда хирурги вдоволь натешились, то поднимая, то сбрасывая напряжение, я превратился в слизняка. Ни кричать, ни умолять не было сил, но их разговор слышал отчетливо. Сознание чудом удерживалось на хрупкой ниточке электропровода.
— Пойдем перехватим по рюмочке, — предложил один. — Задохнешься от этой вонищи.
Второй возразил:
— Может, сначала додавим? Чего десять раз браться?
— Не велено. Сказано — постепенно.
— Чего-то мудрит хозяин. Зачем ему эта слякоть?
— А вот это, Кика, уже не нашего ума дело.
Похоже, их не интересовало, слышу я их или нет. Наконец, они решили, что все же промочить глотку не повредит, и удалились, погогатывая, оставив меня расчлененным в кресле. Я судорожно хватал воздух распухшим ртом, и вскоре мне открылась важная истина. Она была в том, что род человеческий изжил себя и не имеет права на существование ни в каком виде. Ошибка Творца зашла слишком далеко, и исправить ее возможно лишь глобально, уничтожив человечество целиком, не оставляя двуногой твари никаких утешительных лазеек в виде Ноева ковчега или очередного пришествия Спасителя. Мысль была хорошая, с ней легче было ожидать неминучего конца.