Мгновения. Мгновения. Мгновения… (сборник)
Шрифт:
Все вместе мы жили там, где все было прекрасно, а вот каждый, взятый сам по себе, почему-то жил там, где имелись «отдельные недостатки».
Итак: впереди — потрясающе светлое будущее, позади — невыразимо темное прошлое.
Мы — люди — так и говорим: «из тьмы тысячелетий…», «из тьмы веков…».
Почему-то нам до сих пор нравится, что там — тьма.
«Тьма»?! Будто бы!
Да пусть будет благословенной «тьма», в которой появились, оформились библейские нравственные
Однако мы не успокаиваемся. Мы опять повторяем: «с высоты сегодняшнего дня…» Так и хочется прошептать: «Из глубочайшей ямы сегодняшнего дня мы, запрокинув головы, вглядываемся в бездонную высоту прошлого…»
… что ни говори, а «разрушать до основанья» мы умели…
Начали с разрушения человеческой души и достигли в этом деле, пожалуй, самых больших успехов…
Ах, как хочется сегодняшнее понимание, сегодняшнюю осведомленность о прошлом незаметно распространить на себя — тогдашнего. Дескать, я и тогда видел, и тогда знал, а если не знал, то догадывался. Нет, неправда. Не знал, не догадывался.
Своеобразные способы определения людей.
У грузчиков, доставляющих в квартиры различные тяжести — шкафы, рояли, серванты и т. д., хозяева делятся на две категории:
на тех, которые говорят: «Осторожно! Руки!»
и на тех, которые говорят: «Осторожно! Мебель!!»
«Немец» — т. е. немой.
Именно так называли западных иноземцев на многих славянских языках. Понятно почему: этот человек вроде бы внешне похож на меня, а мычит и бормочет что-то непонятное. Как наши немые. Значит, он больной.
А я — здоровый. Я — точка отсчета, истина, окончательный суд.
Мой четырехлетний внук посмотрел по телевизору информационную программу и пришел ко мне.
— Ну, что? — спросил я. — Какие новости?
— Новости просто отвратительные…
Я засмеялся, услышав в голосе внука интонацию его отца.
— И что будем делать? — спросил я.
Внук вздохнул и ответил:
— Будем рисовать!..
Тот, кем я был тогда, в январе пятьдесят третьего года, был голоден и счастлив. Счастлив своей фанатической верой в то, что писали газеты и о чем вещало радио.
Я и в «вейсманистов-морганистов» поверил с ходу. Хотя знания мои по этой проблеме не превышали уровня карикатур в журнале «Крокодил».
Но то, что «вейсманисты-морганисты» отвратительны, было понятно каждому. Сами посудите: наш советский народ нуждается в хлебе, мясе, молоке, а ЭТИ — ученые! академики! — каких-то мух в пробирке выращивают! Не смешно ли?!
Поверил я и во врачей-отравителей. Ну, как же — они даже Горького отравили! Говорят, предложили перекрасить стены в его кабинете, а в краску намешали отравы. Вот он эту отраву вдыхал, вдыхал и — конец… Так что «врачи-убийцы» были для меня вполне реальным фактом… (Господи, да как же я мог думать такое?! Ведь у меня родная мать всю свою жизнь работала врачом!)
Однако, думал именно так.
Даже, помню, большое стихотворение написал про «убийц в белых халатах».
Там, ближе к финалу, я заявил о том, что «есть на Дзержинке здание, в котором люди не дремлют…» А дальше сообщалось: «В котором знают хорошо, где черное, где белое. В просторный кабинет вошел Лаврентий Палыч Берия…»
Получалось: «наши» победили.
Такие вот дела…
Мне всегда будет стыдно за эти строки. До конца моих дней стыдно. И всегда будет страшно за себя — такого, каким я был…
Тот, кем я был тогда, смотрит на меня из января пятьдесят третьего горда. Смотрит, убежденный в своей правоте, радующийся своей молодости и своему счастью.
Он даже не догадывается, что это — счастье неведения. Что оно страшнее любой беды…
О, как мне хочется сегодня, сейчас скатиться по этой пологой лестнице прожитых дней туда — в пятьдесят третий и подбежать к самому себе, тогдашнему. Как мне хочется заглянуть ему в глаза, схватить «за грудки» и закричать: «Опомнись, дурак! Что ты делаешь?! Да оглянись вокруг, оглянись и подумай — что, в действительности происходит в стране!..»
Потом бы я, конечно заговорил спокойно. Потом бы я начал рассказывать ему о том, что знаю сам. Знаю сегодня. В восемьдесят девятом.
Я бы рассказал ему о двадцать девятом годе, о тридцать третьем и тридцать седьмом.
Рассказал бы правду о коллективизации, превратившей крестьян в рабов, и о наших лагерях уничтожения. Рассказал бы о пытках, которые не снились и гитлеровцам.
Рассказал бы о Чаянове и Вавилове. Бухарине и Рютине. Тухачевском и Уборевиче. Рассказал бы о титанической и страшной борьбе Сталина за власть.
Рассказал бы о миллионах сломленных, раздавленных, выстоявших и загубленных людях.
Рассказал бы о судьбе Мандельштама и Замятина. Бабеля и Веселого. Мейерхольда и Михоэлса. Корнилова и Васильева.
Рассказал бы о целых народах, выгнанных из родных мест и фактически уничтоженных.
О еще не вернувшихся из лагеря Ярославе Смелякове и Домбровском.
Я бы рассказал ему правду о Берии. И о том, что через три месяца умрет Сталин. А через три года будет Двадцатый съезд, где на закрытом заседании Хрущев прочтет свой знаменитый доклад…
Поверьте, я бы наверняка нашел слова, я привел бы самые неопровержимые, самые убедительные факты…
Ну и что было бы дальше?
Боюсь, что этот бдительный спортивный парень отнесся бы ко мне….
Да и потом, «не знать», то есть «не верить провокационным слухам», было тогдашней нормой жизни. Точнее: тогдашней формой выживания.
К сожалению, не знали мы в то время и фразы Джордано Бруно, сказанной, правда, по другому поводу: «Невежество — лучшая в мире наука. Она дается легко и не печалит душу…»