Мгновения. Рассказы (сборник)
Шрифт:
Я смотрел из окна мансарды на ее поднятую голову, на трогательную узкую полоску ее седины, видел, как она улыбалась и не вытерпел, угадывая, что она наблюдала в небе сквозь ветви сосен. И я простучал пальцем «чижик-пыжик» по стеклу с желанием пошутить над ее загадочным вниманием.
Она быстро повернулась к мансарде и обрадовано помахала мне обеими руками, призывая спуститься к ней.
– Садись вот здесь и смотри вместе со мной, – сказала она.
Я шутливо спросил:
– Что же ты увидела в небесах?
– Посмотри, прошу тебя, – проговорила она серьезно. – И, пожалуйста, ответь мне: почему мы редко видим небо над собой? Мы будто прикованы к красоте земли и не замечаем чудес в прекрасной
В голубой выси замедленно плыли растянутые фигуры облаков, нехотя меняя очертания, невесомо покачиваясь, округляясь и тут же утончаясь до снежной пыли, подобно рассеянному дыму. Я сказал:
– Действительно, мы замечаем весенние грозы, молнии, луну, а облака… признаюсь, я мало обращал внимания. А красота невероятная.
– Нет, – сказала она, не отводя глаза от облаков. – Это, наверное, не красота. Тут что-то другое, что я поняла, вдруг увидев необычную вот эту белизну, которая все уплывала, уплывала и таяла как на краю света… Милый, скажи, какой в этом смысл? Вопрос, конечно, детский, но все-таки…
– Нет, вопрос более чем серьезный. Такой же, если бы ты спросила: в чем смысл жизни? Я нашел бы множество ответов, но ни один из них не был мало-мальски приближенным к истине. Знаешь, в студенческие годы, когда я прочитал две библиотеки и на меня обрушились лавина вопросов, со мной произошел смешной случай. Вечером я вышел на середину Серпуховской площади немного пьяный после шумных споров на студенческой пирушке, и обалдело закричал, что есть силы: «Люди, ответьте, в чем смысл жизни?» И, знаешь, кто-то ответил мне с тротуара: «В твоей наивности, чудачек смысл жизни в самой жизни». Нет, хорошая моя, вопрос не детский. Мы прожили с тобой целую жизнь, я поставил десятки фильмов, ты сыграла десятки ролей, мы ведь пытались разгадать секрет человеческого существования, а оказалось, к нашей печали, мы не можем ответить сами себе: кто назначил нас жить? Что такое за необъяснимый феномен – жизнь? И что такое за непоправимая трагедия – смерть? Почему жизнь переходит в смерть, а не в состояние совершенства? Справедливо это или полная несправедливость?
– Не употребляй это слово, – с мольбой выговорила она.
– Какое слово?
– Ты знаешь, какое. Не надо его произносить. Ты сказал, что главное невозможно познать.
– Да, мы живем в неразгаданном, – согласился я, зная ее суеверие, порой умилявшее несовместимостью с ее серьезностью. – Так устроено наше существование, золото мое. И мы здесь бессильны. Вот эти сосны, яблони и трава, слышат ли они, о чем мы сейчас говорим? Кто знает! Я слышал в Сибири, как стонут, падая, спиленные деревья. Это, действительно, был стонущий человеческий крик. Крик страдания.
– Как все удивительно!
Она перевела взгляд на сад, на ветви, отягощенные краснеющими яблоками, на «золотые шары», которые начали робко, потом смелее кланяться, под дуновением воздуха, сгибая стебли, а весь сад стоял под туманным солнцем совершенно неподвижно. Низкий ветер прошел струей мимо скамьи среди настороженного затишья деревьев, и она зябко повела плечами.
– Не кажется тебе, что нас подслушали… Откуда этот ветер? Этот коридорчик ветра, откуда он? Весь сад греется под солнцем, а тут струя ветра. Как наколдованная кем-то.
– Все понимать невозможно.
– И страшно даже, что мы вместе с тобой многое чувствуем, видим, а ведь все скоро уйдет в никуда, Господи милосердный… Вон видишь, как два облачка один за одним тают, рассеиваются за садом. И нет их небесной красоты. И небо становится пустым до жути… Так и мы…
– Что с тобой? – встревожено спросил я, заглядывая ей в жалеющие меня глаза. – Тебе грустно?
Она с исступленной ласковостью обняла меня.
– Облака, – прошептала она.
– Прости, я не все понял, – сказал я виновато.
Она гладила пальцами мои виски и отвечала с грустной доверчивостью:
– Я читала, устали глаза… Потом взглянула на небо, чтобы дать им отдохнуть, и вдруг увидела облака над садом. Они соединялись, курчавились, становились совсем прозрачными. Но, как живые, уплывали дальше и дальше за макушки самых дальних берез, и там, в пространстве, таяли в небе… И не поверишь, милый, мне было жаль, и грустно, что и небесная красота не вечна. Не говоря уже о земной… Ты улыбаешься?
– Необыкновенная. Я улыбаюсь потому, что не умею плакать. Но я реалист, и хорошо знаю, что со всем, на земле, что было нашей с тобой жизнью, придется рано или поздно расставаться. Это печальный закон…
– Не хочу! – Она ударила кулачком себя по колену и нахмурилась, тряхнула головой. – Несправедливый и страшный закон! Я не хочу с тобой расставаться. Мы на этом свете нашли и полюбили друг друга, народили детей, не делали зла, и вдруг?.. Значит, истина гениев ужасна: «Нет правды на земле и нет ее и выше!».
– Послушай меня, единственная моя, о чем я думал не раз, и не только я, – заговорил я успокаивающим голосом и разжал ее кулачок, стукнувший по колену, прижал ее руку к своим губам. – Мы все, к счастью или несчастью, хотели или не хотели, родились на белый свет, чтобы совершить, в общем, радостное, а чаще – фатальное путешествие… за край света. Какой может быть смысл в движении живой жизни в другое царство, неизведанное нами? А жизнь, какая бы она не была – это доля теплого дыхания какая-то надежда… А что там за краем? Вот ты сказала, драгоценная моя, что не нужно произносить роковое слово. Ты права. Это слово вызывает скорбное недоверие к миру.
Мы, обнявшись, сидели на скамье и, не говоря ни слова, смотрели на облака над садом, неуловимо изменчивые, хрупкой, воздушностью, чтобы растаять, рассеяться и уже не быть теми облаками, которые, играя невозвратную великолепную игру небесной жизни, уплывали над садом в бескрайнюю неизвестность.
– Молю Бога, чтобы мы только вместе, – послышался еле внятный ее шепот, и она преданно, готовая на все, сильно прижалась ко мне, как еще не забытой нами молодости.
«Да, вместе, сокровище мое… без тебя я погибну», – хотел сказать я, не стыдясь, что голос выдаст подступившую спазму волнения от ее предельной искренности.
Лида
Одну половину избы занимали хозяева, другую – четверо рабочих геологической партии.
Это были молодые, крепкие, безалаберные парни, и тесная комната их по ужасному хаосу своему напоминала студенческое общежитие. Здесь порожняя бутылка постоянно исполняла роль пепельницы, а распорядок недельной уборки нарушался зависимо от общего настроения. В первые же дни зимовки строго-вежливый армянин Абашикян повесил под засыпающими от старости ходиками объявление: «Пожалуйста, будьте любезны, не подметайте». Категорическая эта просьба относилась к хозяевам. В тех случаях, когда она нарушалась, квартиранты чувствовали себя глубоко задетыми. Тогда самый старший из них, полтавчанин Сивошапка, по обыкновению, последним приходя из тайги, раздумчиво и долго скреб затылок, длительно оглядывал подметенную комнату, раздеваясь, садился на койку, после чего с медлительностью заключал: «Ось тоби история, щоб вам, черти ленивые, треснуло». Его лицо выражало конфуз, сморщенный лоб – глубокомыслие. Услышав его голос, все разом подымали головы со своих коек, изображая деловое внимание. Всем казалось: Сивошапка, как это бывало иногда, побагровеет, подтянет широченные свои трусы и, вскочив, крепко расставив волосатые свои ноги, оглушительно рявкнет: «А ну, боровы! Що це такэ, а?» Однако через минуту на круглом лице его растекалось миролюбивое благодушие – он шумно вздыхал и принимался шарить рукой по полу.