Мгновения. Рассказы (сборник)
Шрифт:
И, не соглашаясь, готовый в каком-то исступленном порыве нежности и прощения обнять ее, успокоить, сказать что-то оправдывающее, защитительное, он смотрел в ее ожесточенные глаза и чувствовал, как в горле тихой болью давило, и он не мог ничего выговорить.
«Так зачем она? – подумал он с отчаянием. – Она добрая, умная, красивая. Но зачем она играла в какую-то странную легкомысленную женщину?»
Потом он остался один на платформе. Дальний шум поезда затихал в лесах, давно уплыла в ночь красная искра последнего вагона, и дико, неотвратимо, словно радуясь бешеной своей скорости, закричал в чаще паровоз,
– Прощай, – прошептал Сергей, только сейчас поняв, что он больше никогда ее не увидит.
Он сошел с платформы, сел в телегу и вдруг, как бы опомнившись, бешено погнал лошадь в черноту ночи, подальше, подальше от этой станции.
1950
Последние залпы
Повесть
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой Отчизне
С честью дальше служить.
Горевать – горделиво,
Не клонясь головой.
Ликовать – не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
В двенадцатом часу ночи капитан Новиков проверял посты.
Он шел по высоте в черной осенней тьме, над головой густо шумели вершины сосен. Острым северным холодом дуло с Карпат, вся высота гудела, точно гулко вибрировала под непрерывными ударами воздушных потоков. Пахло снегом.
Редкие ракеты извивались над немецкой передовой, сносимые ветром, догорали за темным полукружьем соседней высоты. В низине справа, где лежал польский город Касно, беззвучно вспыхивали, гасли неопределенные светы, как будто задувало их.
Молчали пулеметы.
Новиков не видел в темноте ни орудия, ни часовых, шел – руки в карманах, ветер неистово трепал полы шинели, – и странное чувство тоски, глухой затерянности в этих мрачных, холодных Карпатах охватывало его. Приступы тоски появлялись в последнюю неделю не раз – и всегда ночью, в короткие затишья, и объяснялись главным образом тем, что четыре дня назад, при взятии города Касно, батарея Новикова впервые потеряла девять человек сразу, в том числе командира взвода управления, и Новиков не мог простить себе этого.
– Часовой! – строго окликнул Новиков, останавливаясь, по звуку голосов угадывая впереди землянку первого взвода, вырытую в скате высоты.
Ответа не было.
– Часовой! – повторил он громче.
– А?
Что-то черное завозилось, шурша плащ-палаткой, возле входа в землянку, голос из темноты отозвался сдавленно:
– А! Кто тут?
– Что это за «а»? Черт бы драл! – выругался Новиков. – В прятки играете?
– Стой! Кто идет? – преувеличенно грозно выкрикнул часовой и щелкнул затвором автомата.
– Проснулись? Что там за колготня в землянке? – спросил Новиков недовольным тоном. – Что молчите?
– Овчинников чегой-то шумит, товарищ капитан, – робко кашлянув, забормотал часовой. – И чего они разоряются?
Новиков толкнул дверь в землянку.
Плотный гул голосов колыхался под низкими накатами. Среди дыма плавали фиолетовые огни немецких плошек, мутно проступали за столом и на нарах красно-багровые лица солдат – все говорили разом, нещадно курили. Командир первого взвода лейтенант Овчинников, с тонким, красивым, самолюбивым ртом, ударил кулаком по столу, покачиваясь, встал, затем, небрежно оттолкнув на бедре тяжелую кобуру пистолета, скомандовал: сипло и властно:
– Прекратить галдеж и слушай тост! За Леночку! А, братцы? Пить всем!
Смутный рев голосов ответил ему и стих: все увидели молча стоявшего в дверях капитана Новикова. Он медленно обвел взглядом лица солдат.
– Значит, пыль столбом? – произнес он, хмурясь. – И санинструктор здесь?
То, что веселье это происходило в восьмистах метрах от немецкой передовой и люди, зная это, не сдерживали себя, не удивило Новикова. Удивило то, что здесь, среди едкого махорочного дыма, среди этого нетрезвого шума, сидела на нарах санинструктор Лена Колоскова. Сидела она, охватив руками колени и покачиваясь взад и вперед, разговаривала с умиленно расплывшимся замковым Лягаловым, смеялась тихим, трудным, ласковым смехом.
«Смеется каким-то жемчужным смехом, – не без раздражения подумал Новиков. – Она пьяна или хочет понравиться лейтенанту Овчинникову. Зачем ей это?» И, стараясь еще более возбудить в себе неприязнь к этому легкомысленному смеху, он быстро взглянул на нее, потом на Овчинникова, спросил:
– Что у вас тут? Свадьба?..
Он произнес это, должно быть, грубо – все замолчали. Лена вопросительно перевела на него взгляд и вдруг легко и гибко спрыгнула с нар, взяла со стола чей-то стакан, подошла к Новикову, блестя яркими, чуть прищуренными, улыбающимися глазами.
– Да, именно, – сказала, откидывая голову, – здесь свадьба. Поздравьте меня и Овчинникова. Лейтенант Овчинников! – приказала она. – Дайте водки капитану!
«Что это с ней?» Она не была пьяна, кажется (а вообще не поймешь!), и дерзко глядела на него снизу вверх, – тонкая нежная шея окаймлена воротом, узкие плечи, крепкая маленькая грудь обтянута суконной гимнастеркой, сжатой в талии широким ремнем.
Не раз ловил себя Новиков на том, что его непривычно смущала постоянная вызывающая смелость санинструктора, – он почувствовал, что покраснел на виду мгновенно притихших солдат, и, разозленный на себя за это, резко сказал:
– Вы всегда неудачно шутите, товарищ санинструктор! – И, повернувшись к лейтенанту Овчинникову, договорил тоном приказа: – Прекратить! Что это за веселье? С какой радости? Всем отдыхать!
Лейтенант Овчинников, самолюбиво сузив светло трезвые глаза на недопитый стакан, спросил:
– За что вы, товарищ капитан? Мой день рождения. Не признаете? Двадцать шесть стукнуло. Лягалов, налей комбату! Ломанем, товарищ капитан?.. Чтоб пыль на всю Европу, а?
Замковый Лягалов, солдат пожилой, некрасивый, низкорослый, обросший золотистой щетинкой на худых щеках, помигал конфузливо на Овчинникова, на комбата, неуверенно налил из фляги полную кружку, протянул Новикову: