Мичман Хорнблауэр
Шрифт:
– Приготовиться к повороту оверштаг, – крикнул Эклз с полуюта; корвет достиг выступа мели посреди входа в фарватер и собирался повернуть, чтоб выйти в открытое море.
Матросы бросились к брасам, и Хорнблауэр поспешил к ним. Но первое же прикосновение к жесткому тросу вызвало у него такую боль, что он чуть не вскрикнул. Руки его походили на два куска свежеразделанного сырого мяса, из них лилась кровь. Теперь, когда он вспомнил о них, они невыносимо саднили. Шкоты передних парусов были выбраны, и корвет послушно развернулся.
– «Неустанный», старина! – крикнул кто-то. «Неустанный» был отчетливо виден, он лежал в дрейфе вне досягаемости береговых батарей, поджидая свой приз. Кто-то крикнул «ура!», остальные подхватили;
– Разрешите вам помочь, сэр, – попросил Джексон. Осмотрев голое мясо, он покачал головой.
– Очень уж вы, сэр, неосторожны. Надо было спускаться, перехватывая руки, – сказал он, когда Хорнблауэр объяснил, как заработал травму. – Очень, очень это было неосторожно, сэр, уж не серчайте, что я так говорю. Все вы, молодые джентльмены, такие. Все летите куда-то, сломя голову.
Хорнблауэр поднял глаза, посмотрел на фор-марса-рей и вспомнил, как бежал в темноте по этой тонкой жердочке к ноку. Вспомнив об этом, он вздрогнул, хотя под ногами у него была прочная палуба.
– Простите, сэр. Не хотел сделать вам больно, – сказал Джексон, завязывая узел. – Вот, сэр, что мог, я сделал.
– Спасибо, Джексон, – отвечал Хорнблауэр.
– Мы должны будем доложить о пропаже ялика, – сказал Джексон.
– О пропаже ялика?
– Он должен бы буксироваться у борта, а его там нет. Понимаете, сэр, мы в нем никого не оставили. Уэлс, он должен был остаться, вы помните, сэр. Но я послал его на ванты вперед себя, сэр, Хэйлс то идти не мог, а народу было маловато. Верно ялик и оторвался, когда судно разворачивалось.
– Так что с Хэйлсом?
– Он был в шлюпке, сэр.
Хорнблауэр оглянулся на устье Жиронды. Где-то там плывет по течению ялик, а в нем лежит Хэйлс, может мертвый, может живой. В любом случае, французы его, скорее всего, найдут. При мысли о Хэйлсе холодная волна сожаления притушила в душе Хорнблауэра горячее чувство триумфа. Если бы не Хэйлс, он бы никогда не заставил себя пробежать по рею (по крайней мере, так он думал). К этому времени он был бы конченым человеком, а не лучился от сознания хорошо выполненного долга. Джексон увидел его вытянувшееся лицо.
– Не принимайте так близко к сердцу, сэр, – сказал он. – Они не будут ругать вас за потерю ялика, наш капитан и мистер Эклз, они не такие.
– Я не про ялик думал, – ответил Хорнблауэр. – Я про Хэйлса.
– А, про него? – сказал Джексон. – Что о нем горевать, сэр. Никогда бы ему не стать хорошим моряком, ни в жисть.
Человек, который видел бога
В Бискайский залив пришла зима. После осеннего равноденствия штормовые ветры стали усиливаться, многократно увеличив трудности и опасности для британского флота, сторожившего берега Франции. Потрепанные штормами суда вынуждены были сносить западные ветра и холода, когда брызги замерзают на такелаже и трюмы текут, как корзины; штормовые западные ветра, когда суда должны лавировать от подветренного берега, и, постоянно рискуя, держаться на безопасном расстоянии от него, сохраняя при этом такую позицию, с которой можно будет атаковать любое французское судно, посмевшее высунуть нос из гавани. Мы сказали, потрепанные штормами суда. Но этими судами управляли потрепанные штормами люди, вынужденные неделю за неделей и месяц за месяцем сносить постоянный холод и постоянную сырость, соленую пищу, бесконечный изматывающий труд, скуку блокадного флота. Даже на фрегатах, этих когтях и зубах эскадры, скука была невыносимая: люки задраены, из палубных пазов вода капает на подвахтенных, ночи долгие, а дни короткие, никогда не удается выспаться, а дел все-таки недостаточно. Даже на «Неустанном» в воздухе висело беспокойство, и даже простой мичман Хорнблауэр не мог не чувствовать его, оглядывая
– Что с вашим лицом, Стилс? – спросил, он.
– Чирьи, сэр. Совсем замучили. На щеках и губах Стилса были приклеены несколько кусков пластыря.
– Вы что-нибудь с ними делаете?
– Помощник лекаря, сэр, он мне пластырь дал, говорит скоро пройдет, сэр.
– Очень хорошо.
Ему кажется, или у матросов, соседей Стилса, лица какие-то напряженные? Такие, словно они смеются про себя? Словно прячут улыбки? Хорнблауэр не желал, чтобы над ним смеялись – это плохо для дисциплины, еще хуже, если у матросов между собой какой-то секрет, неизвестный офицерам. Он еще раз внимательно оглядел выстроенных в ряд матросов. Стилс стоял, как деревянный, его смуглое лицо ничего не выражало; черные кудри тщательно зачесаны за уши, все безукоризненно. Но Хорнблауэр чувствовал, что их разговор чем-то развеселил дивизион, и это ему не нравилось. После смотра он отловил в кают-компании врача, мистера Лоу.
– Чирьи? – переспросил Лоу. – Ясное дело, у матросов чирьи. Солонина с горохом девять месяцев подряд – и вы хотите, чтоб чирьев не было? Чирьи… нарывы… фурункулы – все язвы египетские.
– И на лице?
– И на лице тоже. Где еще они бывают, скоро узнаете сами.
– Ими занимается ваш помощник? – настаивал Хорнблауэр.
– Конечно.
– Что это за человек?
– Мугридж?
– Это его фамилия?
– Хороший лекарский помощник. Попросите его приготовить вам слабительное и сами убедитесь. Именно это я бы вам и прописал, а то вы что-то сильно не в духе, молодой человек.
Мистер Лоу прикончил стакан рому и забарабанил по столу, требуя вестового. Хорнблауэр понял, что ему еще повезло застать Лоу относительно трезвым, а то он и этого бы из него не вытянул. Хорнблауэр повернулся и отправился на бизань-марс, чтобы в тишине обдумать свои проблемы. Это был его новый боевой пост: если люди не расставлены по местам, здесь можно было ненадолго обрести благословенное одиночество, которое так трудно найти на людном судне. Завернувшись в бушлат, Хорнблауэр сел на доски бизань-марса; над его головой крюйс-стеньга описывала в сером небе беспорядочные круги, рядом с ним стень-ванты пели под порывистым ветром свою протяжную песнь, внизу текла корабельная жизнь. «Неустанный», кренясь с боку на бок, шел на север под зарифленными парусами. В восемь склянок он повернет на юг, неся свой бесперебойный дозор. До этого времени Хорнблауэр свободен: он может поразмышлять о чирьях на лице Стилса и о скрытых усмешках прочих матросов дивизиона.
На деревянном ограждении марса появились две руки, за ними голова. Хорнблауэр с раздражением посмотрел на человека, нарушившего ход его мыслей. То был Финч, матрос из его дивизиона, щуплый мужичок с редкими волосами, водянистыми голубыми глазами и идиотской улыбкой. Именно такая улыбка осветила его лицо, когда, после первого разочарования – он не ожидал, что марс окажется занят – он узнал Хорнблауэра.
– Простите, сэр, – сказал Финч, – я не знал, чтовы здесь.
Финч висел в неудобной позе, спиной вниз, не решаясь перелезть с путенс-вант и рискуя упасть при очередном крене корабля.
– Залезайте, если хотите, – сказал Хорнблауэр, проклиная свое мягкосердечие. Строгий офицер велел бы Финчу убираться, откуда пришел, и не мозолить глаза.
– Спасибо, сэр. Большое спасибо, – сказал Финч, перекидывая ногу через ограждение. Он подождал, пока корабль накренится, и перевалился на марс.
Здесь Финч присел, чтоб из-под крюйселя взглянуть на грота-марс, потом обернулся к Хорнблауэру и обезоруживающе улыбнулся, словно пойманный на шалости ребенок. Хорнблауэр знал, что Финч немного не в себе (поголовная вербовка выгребла во флот всех кого попало, в том числе и слабоумных), хотя моряком он был опытным, мог убирать паруса, брать рифы и стоять у штурвала. Улыбка его выдавала.