Миф о вечной империи и Третий рейх
Шрифт:
Но историю не изменить. Впрочем, говорить о неприятии Версальской системы как отличительного признака Кольца было бы ошибкой. Подобные установки были характерны не только для всей «национальной оппозиции», недовольство выражал весь немецкий народ, включая немецкое правительство, которое не раз требовало пересмотреть Версальский договор. Именно ненависть к Версальской системе в определенной мере объединяла немецкий народ. Но у политиков лишь расходились мнения в том, как стоило выполнять этот договор. Именно по этому вопросу Кольцо впервые выступило в роли оппозиции к парламентскому правительству. Правительство собиралось проводить политику, которую в Кольце разоблачали как «исполнительскую». Верхи Германии хотели продемонстрировать свою добрую волю и гарантировать исполнение всех реальных обязательств, возложенных на Германию. Но в силу «доброй воли» правительство хотело показать, что все репарации и выплаты были просто немыслимыми. Государственным мужам казалось, что в безнадежном положении они заняли единственно правильную психологическую позицию, а безответственные оппозиционные группы своими «выходками» только мешали делу. Одной из этих многочисленных внепарламентских групп было Кольцо. В публикациях «Июньского клуба» фактически невозможно найти предложения, адресованные правительству,
Нацисты в одночасье провозгласили Версальский договор лоскутом бумаги, который ничего не значил. Так, может быть, безответственным было как раз заигрывание с Западом, а реальным путем решения — жесткая и несговорчивая позиция?
«Капповский путч» 1920 года
В Версальском мирном договоре были предусмотрены такие меры, как выдача германской стороной военных преступников и сокращение численности рейхсвера до 100 тысяч человек. Подобные требования вызвали» брожение в офицерских кругах. Весной 1920 года военные решились на первое открытое выступление против республиканского правительства. В те дни добровольческий корпус, более известный под названием «морская бригада Эрхардта», с помощью отставного генерала Лю?твица занял Берлин. В течение пяти дней мятежники удерживали немецкую столицу, погруженную в политический хаос. Но мятежники оказались изолированными, их действия не получили широкой поддержки у населения. Как же вели себя члены «Июньского клуба» во время мартовских событий? Позже Мёллер ван ден Брук писал, что «Капповский путч» мог послужить делу политического сближения правых и левых, что в свою очередь вызвало бы консолидацию нации. Видимо, он имел в виду вооруженные восстания в Руре и Центральной Германии, спровоцированные путчем Каппа. Самым важным результатом берлинского мятежа Мёллер считал размолвку во внешнеполитических вопросах, которая произошла между Англией и Францией. Из отрывочных комментариев «Совести» по поводу этой провалившейся попытки установления военной диктатуры можно сделать вывод, что члены Кольца не полностью дистанцировались от этой провальной затеи. Майор Вальдемар Пабст, в свое время служивший вместе в Люттвицем, был одной из ключевых фигур при подготовке путча. Так вот, В. Пабст сообщал, что накануне путча он неоднократно встречался в Мёллером ван ден Бруком и Генрихом фон Гляйхеном. Во время бесед все сошлись во мнении, что обстановка в стране невыносимая и необходимо срочно принимать меры. Но тем не менее Пабст не посвятил руководителей «Июньского клуба» в подробности заговора. Макс Бём вспоминал, что в «Июньском клубе» о путче узнали от Макса Эрвина фон Шойбнер-Рихтера, который буквально накануне мятежа прибыл в Берлин из Восточной Пруссии и тут же присоединился к Кольцу. До сих пор не известно, участвовал он в подготовке путча или нет. Макс Бём, которому в просуществовавшем несколько дней правительстве Каппа — Люттвица предложили должность пресс-секретаря, присутствовал в имперской канцелярии вместе с
Шойбнер-Рихтером, Младоконсервагоры отказались войти в правительство, так как было видно с первых дней, что оно недееспособно.
Конечно, поначалу в «Июньском клубе» возлагали огромные надежды на путчистов. Но очень скоро надежды сменились горьким разочарованием. Некоторое время спустя после провала путча фон Гляйхен написал: «Вместе с ним была погребена вера в так называемых сильных национально мыслящих людей, порожденных старым режимом. Высохшее дерево не в состоянии приносить плоды». Но поздние попытки фон Гляйхена, уже создавшего «Клуб господ», указывали на то, что он забыл этот печальный опыт.
Между тем в 1920 году в «Июньском клубе» господствовало то же отчаяние, что двигало «преторианцами», поднявшими мятеж. В эти дни рухнули последние надежды, возлагаемые на революцию и республику. У республики появились первые сильные враги.
Убийства Ратенау и Ерцбергера
В определенный момент политические противоречия в Веймарской республике вылились в такую радикальную форму, как политические убийства. Уже с первых номеров «Совесть» активно полемизировала в Эрцбергером. Наиболее активно на него нападал Эдуард Штадтлер. В июне 1921 года он написал следующие строки: «Борьба с Эрцбергером приняла совершенно другие формы: теперь она идет за немецкий народ… В этой борьбе никто не поможет немецкому народу, он должен помочь себе сам. Она уже готова превратиться в самосуд над Эрцбергером». После того как этот «самосуд» все-таки произошел, «Совесть» не напечатала ни строчки сожаления, ни малейшего намека на возмущенность. Издание «Июньского клуба» деловито стало обсуждать следующую жертву — Вальтера Ратенау, который продолжил политику Эрцбергера. По мнению «Совести», этот преемник вел Германию к катастрофе. Даже после убийства Ратенау «Совесть» не упускала возможности, чтобы изобличить его как предателя, следовавшего путем «политики исполнения». На следующий день после убийства мы могли бы прочитать в «Совести»: «О Ратенау, которого близкая ему пресса хвалила как государственного деятеля, изображала волевым человеком, сыном своего народа, мы скажем, что он был слабовольным пустышкой, который, являясь духовным вдохновителем «политики исполнения», должен был быть наказан разочарованным народом. Покушение на него всего лишь проявление истинных народных настроений. Но даже и без этого убийства правительство и система стали бы жертвой своей собственной политики».
Члены Кольца дистанцировались от убийц, чтобы на могиле Ратенау обрушиться с критикой на канцлера Вирта. В результате на свет появился новый политический лозунг: истинными виновниками убийства являлись авторы позорного Версальского диктата! Штадтлер рекомендовал канцлеру передать западным державам следующие слова, дабы объяснить причины убийства: «Посмотрите, так живется тем, кто интернационалистам кажется подозрительными немецкими националистами; в немецком народе настолько велико ожесточение и негодование, что государственники и законопослушные круги считают убийство оправданным шагом. Удивительно, что покушения совершаются не на представителей Антанты, а на самих же немцев». Пожалуй, только Мёллер ван ден Брук в те дни попытался сохранить спокойствие. Он писал: «Даже покушение на Ратенау является доказательством немецкого политического хаоса… Мы постепенно укрепляли дух рабочего класса, который мог бы объединить Германию, привести к союзу с Россией в борьбе против Запада… Убийство Ратенау вновь обострило политические противоречия. Мы вновь стали народом, который неистовствует по отношению к себе самому. Покушавшиеся оказали медвежью услугу нашей стране. Это не политика. Политика появится тогда, когда при всех «но» мы будем твердо и последовательно придерживаться линии, обозначенной договором в Рапалло». Но эти слова не были услышаны. Может, их просто не хотели услышать, а может быть потому, что они были опубликованы не в передовице, а на последней странице «Совести». Зато критика была услышана правительством. 26 июня 1922 года на основании «Декрета о защите республики» выпуск «Совести» был приостановлен на полгода. Поводом для подобного решения стала публикация письма американца немецкого происхождения, который был возмущен трауром, объявленным рейхстагом после убийства Ратенау. Впрочем, газета вновь стала печататься два месяца спустя. Запрет был снят решением Лейпцигского суда.
Активную антиреспубликанскую агитацию Кольца можно было бы проиллюстрировать и другими не менее красочными примерами. Подобные нападки чуть было не сделали «Июньский клуб» «подрывной» организацией. В какой-то момент Макс Бём был вызван в министерство внутренних дел, где ему пришлось доказывать, что Кольцо не собирается готовить антиконституционный переворот.
Младоконсерваторы против старого консерватизма
В книге «Третий рейх», которая задумывалась как мировоззренческий манифест младоконсерватизма, есть относительно большая глава, в которой Мёллер ван ден Брук пытался дать понимание «консервативного», присущего ему самому и его сподвижникам. Здесь поднимался вопрос о том, насколько этот специфический консерватизм с духовной и исторической точек зрения был связан с консерватизмом XIX века. Только ответив на этот вопрос, можно понять и оценить младоконсерваторов как идеологическое явление.
Под понятием «консерватизм» Мёллер ван ден Брук понимал комплексное мировоззрение, возникшее на стыке французского традиционализма, английской идеи непрерывности, биологического и эволюционного наследия романтизма, который отчасти воспринял некоторые средневековые идеалы. О сложившейся консервативной системе можно говорить только в очень редких случаях. Но вместе с тем это было «типичное идейное содержание», которое можно обнаружить у многих политических деятелей XIX–XX столетий.
Обратимся к тем трактовкам консерватизма, с которыми мог столкнуться Мёллер ван ден Брук и которые, возможно, повлияли на складывание его мировоззрения. Альфред фон Мартин в 1922 году в своей работе «Мировоззренческие мотивы староконсервативного мышления» отметил, что отличительной чертой подобного мышления была иррациональность, так как оно базировалось на значении ценности индивидуального порядка. Консерватизм всегда противостоял либерализму, который исходил из факта существования автономного индивидуума. По существу, это было различное восприятие антропологии, которое в корне отличало консерватизм и либерализм. На практике эти доктрины не только соприкасались, но нередко между ними было сложно провести разделительную грань. Тем не менее консерватор всегда пытается познать бытие и оправдать его с точки зрения исторической обусловленности, а потому любая объективность для него существует только на сверхиндивидуальном уровне. Консерватор пытается узреть порядок вещей, не испорченный преобразованиями, а стало быть, в изначальном его естестве (природа = высшая объективность). Подобные мысли он проецирует на формы человеческого сосуществования, а потому отвергает необходимость внезапных изменений. Именно по этой причине во времена, когда потрясались основы общества, консерватизм возникал на политической арене и набирал силу как некая реакция на подобные деструктивные действия. По большому счету консерватизм родился как таковой в качестве ответа на «идеи 1789 года» — идеи французской революции. Он строился как полная противоположность доктринам свободы, равенства и народного суверенитета, на которые опирались либерализм и другие прогрессистские идеологии.
Разнообразные секуляризующие тенденции, которые зародились уже в эпоху Возрождения и Просвещения, позже были восприняты тайными обществами и закрытыми братствами, вырвались наружу в годы французской революции и лишь затем стали потихонечку проникать в Германию. Консерваторы намеревались поставить дамбу на пути этого набирающего силу прилива. При этом романтики, воспевавшие средневековые идеалы (набожность, феодализм, сословные идеалы) оказались естественными союзниками консерваторов. В консервативном багаже мы можем обнаружить не только романтизм, но даже движение, стремившееся к обновлению — пиетизм. Именно романтики и пииты построили главную колонну классического консервативного мышления: религия и церковь. В консервативном словаре Германа Вагнера «Государство и общество» мы могли прочитать; «Поистине существует только способ действия и только тот, который основан на краеугольном камне христианства… Все относительно, вечен только Бог, и только тот, кто находится в согласии с Богом, работает для вечности и относительной вечности… Никто другой не должен называться консерватором, кр<?ме жаждущих сохранить христианство».
Во время оборонительных боев против наполеоновской Франции в консервативное мышление проникли националистические составляющие, которые нашли свое выражение не только в романтизме («Немецко-христианское застольное общество»), но и крайне агрессивных формах (студенческие корпорации). Однако знаменитые немецкие консерваторы (Людвиг фон Герлах, Фридрих Юлиус Шталь и другие) выступили против подобного национального подъема, считая его псевдонационализмом, так как он мог скатиться до уровня современного язычества. Консерватизм никогда не видел в нации высший принцип государственного строительства. В то же время консерваторы испытывали непреодолимое отвращение к тоталитарному государству, что в определенной мере роднило их с либералами. Хотя в неприятии тоталитарного государства они исходили из различных позиций.
Истинная суть старого консерватизма, полагаю, состояла в том, что он опирался на историческую данность, в то время как либералы подгоняли эту данность под собственные цели, не брезгуя радикальными мерами и презирая любые органические законы жизни. В центре консервативного мышления всегда стоял принцип законности и легитимности. Для старых консерваторов это значило соблюдение исторической непрерывности, которая должна была сохранять традиции и существующие социальные институты. Радикализм и агрессивный политический динамизм отвергались старыми консерваторами,