Миф о вечной империи и Третий рейх
Шрифт:
Консерватизм, который соответствовал самодостаточному государству ради государства, решал проблему национальности на слишком примитивном уровне. Потому он и потерпел крах.
Патриотизм, в коем нас воспитали, уже пытался объяснить национальность при помощи понятий о стране, в которой родился человек, и понятий о языке, на котором он разговаривал. Но и этого было недостаточно.
Немцем является не только тот, кто говорит на немецком языке, кто происходит из Германии или даже является германским подданным. Страна и язык являются естественными основаниями нации. Но историческую своеобразность нация обретает от того, на какой манер жизнь людей одной крови воплощена в духе. Жизнь в постижении своей нации оказывается
Национальный консерватизм намерен сохранить эти ценности: сохраняя традиционные ценности, поскольку они сохраняют у нации способность к росту, и приобретая новые ценности, постольку они приумножают жизненную силу нации.
Нация — это сообщество, хранящее данные ценности. А национализм есть осознанное признание этих ценностей. Народы, которые в качестве наций обладали познанием этих ценностей, в годы мировой войны отстаивали не только свою страну и свой язык, но и свою культуру. Мы проиграли этим народам, несмотря на то, что были сильны в государственном, а стало быть, и в военном отношении, то есть во всем, что должно было защищать. Но мы были поразительно слабы во всем, что требовалось защитить.
Мы вообразили, что даже если мы проиграем войну, то это будет всего лишь разгромом государства. И только сейчас мы поняли, что это стало поражением нации.
Мы должны сделать новой отправной точкой консерватизм, который стремится не к сохранению государства, но к сохранению нации. Мы должны заявить, в чем ошибался наш патриотизм, что является национализмом в настоящий момент и что он значит для нашего будущего.
В Первой империи мы ясно осознавали наши ценности. Мы связывали с этой империей глубокие и могучие средневековые представления об особом европейском предопределении, которые подкреплялись верой в христианское и имперское предназначение немецкого народа. Это империя, созданная ради самой империи. Мы восприняли от Первой империи бесстрашное и надменное самосознание, которое относилось в первую очередь к нашей собственной персоне, но это самосознание было присуще народу даже тогда, когда рухнула империя. И после этих событий мы все еще продолжали говорить о нашей когда-то очень прославленной нации.
Но мы были аполитичным народом, а потому не распространили это самосознание на все немецкое общество. Носителями этого самосознания являлись князья, которые, выработав его, очень редко пускали на пользу простых людей. Сама же нация не смогла сформировать собственного самосознания, которое бы базировалось на общих для всех ценностях. А стало быть, нация не смогла утвердить свое политическое единство. Это огорчало отдельных немцев, которые все-таки жили осознанием этих ценностей и выводили из них миссию, присущую нации. Они пытались пробудить в народе осознание этих ценностей, подобно тому, как оно было пробуждено в те времена у французов, испанцев, англичан. Но эти немцы, постигавшие свою национальность на чужбине, в межнациональных конфликтах, оказались непонятыми, когда попытались дома поделиться своими переживаниями с родным народом.
В этом кроется причина того, почему немецкие националисты, начиная с Ульриха фон Гуттена, постоянно оставались аутсайдерами, не воспринимаемыми нацией всерьез. Это объясняет, почему до сегодняшнего дня отвергалась их деятельность. Людям не было до них дела. Люди предпочитали заниматься своими делами. А государство во имя государства следило за тем, чтобы они делали это в тиши и спокойствии. В свою очередь оно требовало от людей повиновения и признательности. Патриотизм, который государство, подобно школьному учителю, преподносило сельским детям, являлся непреложной обязанностью. Националисты же, напротив, были для подобного патриотизма неким неудобством. О них вспоминали только во времена великих бедствий. Но им никогда не позволяли стать тем, для чего они были предназначены — быть лидерами нации. По возможности государство пыталось действовать самостоятельно. Оно стремилось делать для себя то, что эти немцы страстно хотели делать ради нации.
Адвокаты этого государства ради государства несомненно ощущали ту пустоту, которую оно оставляло в душах людей. Впрочем, сами они не испытывали таковой, ибо во всех делах они привыкли доверять государству. Чтобы сохранить верноподданность немцев, государство попыталось заполнить этот духовный вакуум. Оно ощутило потребность духовно подкрепить привычное патриотическое отношение граждан к своему государству. В качестве оправдания этого патриотизма выступили легитимистские и религиозные принципы. Государство оперлось на престол и алтарь. Изначально оно ссылалось на мистерии, сокрытые в этих двух понятиях.
Государство ссылалось на монархическое устройство мира и христианство, причем оба эти понятия дополняли другу друга и обеспечивали взаимное сосуществование. Государство указывало, что монархия несет правовую ответственность за жизнь людей, а христианство — духовную ответственность. Государство указывало на единство этих взаимодополняемых понятий. Земное Отечество дополнялось Отечеством Небесным, создавая тем самым фундамент, на котором базировалось государство. Престол и алтарь обеспечивали неизменность земных дел Волей Божией. Государство же выступало в роли защитника этих принципов.
Но в итоге оба эти понятия, как и сам патриотизм, улетучились. Они стали всего лишь привычкой, а потому утратили свою первоначальную возвышенность. Они стали всего лишь бессодержательными формулами, которые не могли ничего дать людям. Они стали условностью, с которой еще можно было как-то смириться в мире, который не испытывает людей на прочность. Но когда однажды в случае крайней необходимости этим принципам самим пришлось пройти испытание, то немецкий народ в роли нации его не прошел.
Так монархический принцип покинул наш мир. Он пропал в личностях, которые восседали на тронах. По сути, он исчез задолго до того, как крушение монархии показало, что это были не князья, а самые банальные люди. Именно по этой причине народ дозволил низвергнуть их. Это стало возможно, так как народ и не собирался мешать их свержению, ибо не верил в их символы и не вознамерился их оберегать. Это стало возможно потому, что сами представители монархии проявили себя как тривиальные бюргеры, в чьей трагедии не было трагики, чьи мистерии трансформировались в частную жизнь.
В христианстве шли схожие процессы. Несмотря на то что они были не настолько катастрофическими, но все равно церковь утратила связь с общинами, подобно тому как князья утратили связь с народом. Следствием этого стало неуклонно растущее отчуждение от церкви, которое поначалу не имело ничего общего с атеизмом, равно как и отстранение народа от монархии не имело антипатриотических признаков. Но если уж престол не мог поддерживать государство, то алтарь не мог его спасти и подавно. Государство рухнуло само по себе.
Оно рухнуло вместе с его основой, двумя столпами, так как ошибочно полагало, что могло сделать «патриотизм», на который всегда опиралось государство, достойной заменой «национализму», которого оно всегда избегало.
Однако время и история сами подготовили конец этого государства. Осталась только нация. И именно она может породить новую мистерию любви к Отечеству.
Рухнувшее государство в конце концов превратило патриотизм в обязательный для прохождения учебный предмет. Но по мере того как в целом в XIX веке разваливалась система образования (что стало особенно заметно в вильгельмовскую эпоху), оно все больше и больше ориентировалось на делание учащимися карьеры, на достижение социального положения и на извлечение экономической прибыли. На фоне этого крах патриотического воспитания был неизбежен.