Мифогенная любовь каст, том 1

Пепперштейн Павел Викторович

– Радуга-дуга! – заорал парторг с подноса.

– Радуга-дуга! – подхватили снизу какие-то бесчисленные голоса.

Дунаев быстро овладел полетом подноса. Описав в воздухе дугу, он вернулся к своему телу. Удаль настолько переполняла его, что он «приземлился» на свою шею прямо вместо с подносом – шея тут же срослась сквозь железо. Поднос обрамлял ее, как воротник Дон-Кихота.

– Ну что, поняли теперь, что я ваш учитель?! – грозно спросил парторг у соратников.

– Учитель! Учитель! – заголосили они, давясь от смеха. При этом из глаз у них текли слезы. Жар, однако, превращал их в струйки пара. Дунаев схватил Максимку – тот превратился в камень, обмотанный ослиным хвостом, наподобие пращи.

Только личико мальчугана таращилось из камня, захлебываясь в отчаянном смехе и в отчаянных, горьких слезах.

– Ну, после разминки, пора и в бой, – сказал парторг, обращаясь к нему. – Докладывай, лейтенант, что у вас тут происходит.

– Страшно, товарищ капитан! – проскрежетал Максим. – Самое страшное происходит! Ровесник мой выступил… Росою выступил. И теперь концерт дает.

– Какой еще ровесник, в пизду? – не понял парторг.

– Малыш. Малыш мертворожденный. Играется. Танковый бой устроил. На ковре.

– А, Малыш. – Дунаев недобро усмехнулся. – Рыцарь Печального Образа. Знаю. Убивал его однажды.

– Его все убивали, – скрежетнул Максим. – А ему это нравится. Любит он умирать. Но по-настоящему он только сам себя убить может.

– Хуйня, – добродушно подмигнул пареньку парторг. – Прорвемся.

– Да я с ним сам справлюсь! – неожиданно заявил Максим. – Снимите только с меня, дяденька, вашу веревку.

Парторг освободил Максимку и огляделся. Над ними по-прежнему сверкал Радужневицкий в образе радуги. Кроме этого сверкания, было темно, дымно. Сильно пахло раскаленным металлом, и в воздухе слышался неумолчный грохот и скрежет. Казалось, Дунаев переместился в ад и теперь растерянно топтался в небе этого ада, на черных сплошных облаках, напоминающих своими блестящими гранями угли. Радный куда-то пропал. Внизу разглядеть ничего не удавалось – там все тонуло в черном дыму и в грохоте. Видимо, шел бой за освобождение Киева. Максимка расправил крылья на золотых колесах, которые заменяли ему ноги. Заблестел довольными черными глазами. При этом он, с неожиданной детской доверчивостью, взял парторга за руку и покатился за ним по темным, затвердевшим облакам. У Дунаева появилось забавное чувство, что он прогуливается с малолетним сыном, катящимся на детском велосипеде. И идут они куда-нибудь в цирк, в кино или в зоопарк. Впрочем, Дунаев подозревал, что будет и цирк, будет и кино, будет и зоопарк.

Так шли они в тягостных, смердящих войной небесах. Внезапно парторг расслышал всхлип. Оглянулся.

Максимкино лицо искажала странная гримаса: губы растянуты улыбкой, но из глаз струятся слезы. Отчаяние странно смешалось с ликованием на этом полудетском личике.

– Ты чего? – спросил парторг.

– Страшно, – снова тихо произнес мальчик скрежещущим голосом. – Страшно-то как! Там, внизу, покамест мы тут среди нашего полубытия прохлаждаемся, как игрушки на елке, там внизу такое сотворяется! Не представить вам себе. Очерствели вы, товарищ капитан, в сражениях с отсутствующими. Давно перестали быть человеком. Я, впрочем, тоже нечеловек. О сострадании не помышляю. И все же понюхайте воздух.

Дунаев послушно втянул ноздрями тяжелую вонь тысяч и тысяч горящих машин, удивленно косясь на мальчонку.

– Так пахнет Ад, – печально промолвил тот. – Украина горит. Летят, летят казаки на чертях и черти на казаках. Никто их не заставлял. Нет никаких потусторонних сил. Нет никаких демонов. Никаких нет Небесных Каруселей, которые спускали бы зло на землю. Они сами жгут и истязают друг друга в ими же созданном Аду.

– Ты о людях, что ли? – спросил парторг. – Так ведь их тоже нет, точно так же как и демонов. Может быть, демоны как раз и есть… – Он покосился на золотые колеса и мясистые крылья, которыми снизу завершался Максимка. – Ты же сам сказал: летят черти на казаках.

– Людей нет. А кто тогда есть? – повесил мальчуган беспризорную головку.

– Есть те, кто называет себя людьми. А также те, кто называет себя другими всякими прозвищами. А вот кто они все на самом деле – это Пряталки давным-давно спрятали, еще когда тьма светом не давилась.

Дунаев с удовольствием пропускал сквозь себя лесную премудрость, которой так долго потчевал его Холеный.

– Людей нет, но ведь они могли бы быть. Они были задуманы. Просто из этого ничего не получилось. Наебнулось это большое дело. И что теперь делать, Владимир Петрович? Имеет ли смысл эта война, которую мы ведем?

– Пойми, парень, – добродушно прищурился парторг. – Мы ведь воюем не за смысл, а за Родину. Любовь движет нами и нас не спрашивает, что мы об этом думаем. Ты вот, когда ебешься, спрашиваешь о смысле? Любовь просто двигает тобою туда-сюда. И все. А впрочем, ты еще пацан, небось и не ебался ни разу. Забыл я о твоем возрасте. Девчонки сейчас ранние пошли, а вот мальчишки – не знаю.

– Мальчишки сейчас поздние пошли, – мрачно сказал Максимка (кажется, он был задет словами Дунаева). – Я не ебался и никогда не стану ебаться. Я еблю через хуй кидал. Я в гробу ее видел, эту вашу еблю. Не царское это дело.

– А ты что – царь? – подъебнул парторг паренька.

– А может, и царь! Откуда вам знать? Сами говорите, неведомо, кто мы такие. А вы, товарищ капитан, подавно не знаете, кто я такой! – Максимка гордо вздернул смертельно побледневшее лицо.

– А кто ты такой? – напряженно посмотрел на него Дунаев.

– Хочешь знать? знай, – глухо ответил мальчик, внезапно переходя на «ты».

Его личико побледнело еще сильнее, как будто вся кровь ушла из него, черты заострились, глаза увеличились, в них проступило нечто иконописное. Голова оказалась увенчана тяжелой короной, усыпанной опалами и жемчугами, плечи опушились собольим мехом, тельце упаковалось в парчу. Ноги, вместо красных крыльев и золотых колес, обулись в красные, отороченные мехом, сапожки. На горле нарисовался кровавый шрам от смертельного удара ножом.

– Не царь. Но царевич, – еще глуше промолвил ребенок.

– Царевич Димитрий. Невинноубиенный, – в смятении пробормотал парторг, узнавая полузабытый облик, виденный им то ли на иконе, то ли на картине. Может быть, Васнецова или Нестерова.

– В Угличе убили меня. В честь Угля прозвали меня с тех пор Каменным. Но на страже России стою я в небесах слез, и в дни ее горя поспешаю на защиту ее, вооруженный. И врагам подношу смерть на подносе, как лакомое блюдо. И пока не снизойдет вечный отдых на врагов страны моей, я не успокаиваюсь и действую без усталости. И только тогда живу я мирно и без войны, когда погружен в мирный труд народ мой, записанный мне в законное наследство. Когда народ мой растит хлеб и ставит статуи на площадях, когда процветает каменноугольная промышленность и в таинственных шахтах народ мой ходит, как крот.

– Народ у нас неказистый, но бойкий, – некстати сказал Дунаев. Ему было не до уместных высказываний, так как его вдруг стало тошнить, просто выворачивать наизнанку. Он еле-еле сдерживался, чтобы не блевануть. Одновременно сильно захотелось спать. Все это вместе – головокружение, сонливость, тошнота, ощущение отравленности, вкус яда, поднимающийся изнутри, вкрадчиво входящий в полость рта, как вор, бесшумно вступающий в роскошную комнату, – все это были знакомые признаки близости врага.

– Ты вот рассказал мне, кто ты такой, – сказал он с огромным трудом, преодолевая тошноту и засыпание. – Спасибо, конечно. Но я сам разберусь, кто ты такой. Ну-ка, бич бесов, покажи мне истинное лицо этого паренька! – С этим криком он щелкнул над головой царевича своим серым хлыстиком.