Мифы (сборник)
Шрифт:
Они с Вирой так и не поняли, что же произошло. Машина на сумасшедшей скорости подпрыгнула вверх, снова со стуком опустилась на землю, и они вдвоем покатились, покатились, вниз, вниз, вниз — прямо в преисподнюю.
В это самое время паром коснулся причала. Паромом была старая, черная, видавшая виды баржа Харона, внутри похожая на склизкую улитку. Харон был человеком пунктуальным, ему сказано было пригонять паром к такому-то времени, вот он этого времени и придерживался. Но в тот момент, когда паром приставал к берегу, вниз с крутого прибрежного склона катили две фигуры. Они катили и катили и с грохотом въехали прямо на палубу баржи.
И Харон захохотал — ха-ха-ха! — так, что эхо откликнулось с другого берега реки. Это раскатистое эхо напоминало звук, с которым айсберг откалывается от ледового массива
Да, они успели на паром.
МУЗЫКАНТ
У меня есть топор каменного века из очень твердого «железного камня» с отверстием для топорища, по форме напоминающий корабль; он был найден в одной усадьбе на Фарсё; собственно говоря, не этот топор имеет отношение к нижеследующему рассказу, а место, где его нашли; с этой местностью у меня связан целый ворох воспоминаний, которые теперь, почти полстолетия спустя, лежат где-то подспудно в моем сознании; земля, где был найден этот топор, лежит к западу от города, там были два хутора; тот, что подальше, назывался хутором Спильмана-музыканта, с ним-то и связаны у меня столь живые воспоминания об этих местах.
Я пишу «спильман», как говорят в Ютландии, потому что правильное «спиллеман» не связано в моем представлении с этим человеком. На Фарсё его иначе не называли, он в свое время играл на деревенских пирушках, потому его так и прозвали; в других местах его называли Знахарем с Фарсё; как и многие пророки, он пользовался известностью лишь далеко за пределами родного дома, однако это вовсе не означает, что его не уважали на Фарсё; но здесь он был спильман — музыкант из зажиточной и весьма почитаемой крестьянской семьи, так сказать, крестьянский дворянин, и следовательно, неизменно занимал весьма достойное положение; поэтому вполне можно предположить, что такая прочно привязанная к земле семья происходила от земледельца каменного века, чей топор и был найден в этой усадьбе.
Ребенком я часто бывал на этом хуторе со своим братом, чуть постарше меня, мы носили оттуда молоко; помню, однажды зимой в гололедицу по дороге в открытом поле нам пришлось добираться на четвереньках. Как-то раз мы остались без молока: брат нес его в двух кувшинах, поскользнулся на льду и разбил их; домой он пришел вне себя от огорчения, держа в руках веревку, на которой болтались ручки от кувшинов. Летом мы ходили за молоком на трехаршинных ходулях, что было не менее опасно; мы привязывали их к коленям, к большой досаде нашего соседа, столяра Пауля; он с возмущением говорил, что бог дал нам ноги не для того, чтобы мы старались делать их длиннее, чем они есть от природы. Когда мы, словно аисты, вышагивали от дома Музыканта, кувшины с молоком болтались в воздухе. Однажды весной мой брат, переходя разлившийся ручей, застрял в вязком дне как раз на середине, где глубина была полтора аршина; и что же он тогда сделал? Спокойно расстегнул ремни, сошел с ходулей и спрыгнул в воду, больше ничего делать не оставалось, но он даже лица не забрызгал!
В доме у Музыканта нашим другом была его взрослая дочка, красивая и добрая Карен. По дому сновала хозяйская жена, худая и мрачная, с усталым лицом, но всегда спокойная и молчаливая; она вечно что-нибудь ела, все знали, что у нее слишком узкое горло и она не может глотать пищу, как все, она целыми днями доставала из кармана передника мелкое печенье или еще что-нибудь, это помогло ей прожить много лет.
Своих близких Музыкант лечить не мог. Зато, говорили, что он вылечил жену доктора; но подобное говорят про каждого знахаря. Между прочим, городского врача Музыкант вовсе не раздражал. Много лет спустя после его смерти в аптеке на Фарсё можно было получить «капли Музыканта», лекарство неизвестного состава, которое люди охотно покупали.
О том, кого он лечил и почему пользовался такой известностью, я мало наслышан. Говорили, что у него была книга; он прятал ее в выдвижном ящике стола; книгу я не видел, зато видел ящик. Это была его святая святых; когда кто-нибудь, обратившись к Крену-музыканту за советом, выходил из его дома, то видел, как хозяин сидел в маленькой комнате за столом с выдвижным ящиком, подпирая его своим мощным животом. В этот же ящик он складывал монеты достоинством
Каково бы там ни было его врачевание, успех Музыканта, несомненно, зависел от его личности, от авторитета, каким пользовалось его имя, и от безусловного доверия, которое он всем внушал. Каждый человек при первой же встрече с Музыкантом попадал под его влияние. Даже его внешний облик был незаурядный; добавьте сюда природный острый крестьянский ум и опыт, что, собственно говоря, еще нужно, чтобы стимулировать жизненные силы и победить болезнь. В одно время с Музыкантом врачевала известная знахарка из Виннблеса; ее средства: суеверие, мистификация, грубый обман — были характерны для деревенских врачей-натюристов. Музыкант не имел с ними ничего общего, он не читал над больными, не выдумывал ничего, святым он тоже не был, скорее всего его сила заключалась в свойственной некоторым простым людям прирожденной способности инстинктивно ставить диагноз, а также в прекрасной памяти и умении сопоставить различные случаи; в нем пропал по-настоящему способный врач. Искусство лечить — это талант, которым обладают далеко не все дипломированные медики.
Когда Музыкант входил в свою комнатушку, он заполнял собой весь дверной проем, как слон в зоологическом саду; необычайно большой и мощный, в брюках с клапанами, натянутых на живот, он походил на шахматную ладью, высокий, какой-то округлый, плотно сбитый, с гордо закинутой назад головой, которая как бы составляла одно целое с плечами; мне казалось, что внешним обликом он напоминал Торвальдсена или Грундтвига, он и жил с ними в одно время. В И. К. Кристенсене тоже было нечто сходное с ним. Ом Крюгер также был похож на Музыканта. Его большое лицо было удивительно темное, цвета торфа, и когда Крен говорил, на клыки свисали небольшие складки кожи. В Китае я не раз встречал мандаринов, и вид их наводил меня на мысль о Крене-музыканте. Когда
Крен переводил дух, в горле у него что-то хлюпало, как у кита, который, играя, проталкивает воздух через решетку уса. Голос у него был густой и сдавленный, будто доносился с вершины высокой горы; говорил он на старом отчетливом, рубленом ютландском диалекте, на котором уже больше не говорят.
Когда Крен играл — а теперь он брал скрипку лишь изредка, — это было удивительное зрелище: он быстро настраивал скрипку, приладив ее к верхушке своей ладьи, прижимал ее подбородком и тут же начинал играть старинные, удивительно стремительные крестьянские гопвальсы и риле; его смычок плясал по струнам, выписывая кренделя и каскады, воскрешая пыл былых деревенских пирушек; казалось, будто он сидит со скрипкой на коленях, его ужасно толстые пальцы едва двигались, и можно было подумать, что он выдавливает музыку из шеи скрипки. Когда он играл, его дочь Карен становилась еще красивее, она забывала обо всем на свете и стояла, прислонившись к стене, не сводя с отца нежного взора.
Семья у Музыканта была прекрасная, в доме всегда царила чистота и приятно пахло, на стенах висела начищенная до блеска медная посуда — все, как было у крестьян с незапамятных времен; вероятно, это унаследованное им от предков благополучие и было причиной того, что к нему шли за советом; и под конец он стал человеком, которому доверяли самое сокровенное и в жизни, и в смерти. Причиной абсолютного доверия, которое ему оказывали, была прежде всего его правдивость, смелость, с которой он подходил к сути вещей без обиняков, не взирая на то, с кем имел дело; Музыкант говорил всем «ты», как король. Однажды я был свидетелем яркого проявления его удивительного обращения с людьми; я помню эту сцену, словно видел ее вчера. Музыкант вышел из своей комнатушки вместе с женщиной, пришедшей к нему за советом; провожая ее до дверей, он сказал: