Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь
Шрифт:
Сначала Булгаков пошутил насчет нового бога, а потом сказал, что появился не новый бог, а тиран, очень ловкий и хитрый тиран, превративший людей в рабов и заставивший их поклоняться ему, как богу.
– Буду писать пьесу о Сталине! – решительно заявил он жене.
– Что?! – изумилась Елена Сергеевна. – Неужели сможешь, Миша?!
– Он – единственный в стране, кто может повелевать судьбами людей. Я напишу пьесу о молодом Сталине, о годах его учения в семинарии, когда он еще не успел стать тираном. Кстати, говорят, что арестован Бабель.
– Слышала.
– Я устал от борьбы с новоявленным
Я должен закончить свой роман. Я работал в Подотделе искусств Владикавказа. Меня щипали местные журналисты, особенно один – недоучка под псевдонимом Вокс, но Подотдел существовал при местном ревкоме, и я все-таки смог работать над своим первым романом; пять пьес, пусть неважных, но написал. Меня щипали, нервировали, но не уничтожили. В нынешних условиях только Сталин может обезопасить меня от бесконечной травли. Я, как волк, огрызаюсь, но я загнан, “он – не наш, – кричат обо мне, – он – враг…” А если враг не сдается… Я не сдаюсь. Я пишу “Мастера и Маргариту”, я обязан отделать роман… Но времени для этого осталось немного, и не больше сил. Смело говори, что твой муж пишет пьесу о Сталине. Не стесняйся и не стыдись этого. Или ты считаешь, что игра не стоит свеч?
– Стоит, – опустила голову Елена Сергеевна, – я тоже не вижу иного выхода, Мака.
Не минуло и двух недель, как «3-го июня пришла Ольга – знаменитый разговор о Мишином положении и о пьесе о Сталине. Театр, ясно, встревожен этим вопросом и жадно заинтересован пьесой о Сталине, которую Миша уже набрасывает, – не без удовольствия заносит в дневник Елена Сергеевна. – Миша сидит, пишет пьесу. Я еще одну сцену прочла – новую для меня. Выйдет!»
Но, наверное, нелегко давалась Булгакову эта пьеса. Елена Сергеевна наряду с хвалебными отзывами друзей о прочитанных им отрывках из пьесы вынуждена была занести в дневник: «Лишь немного прочитал из пьесы. Весь вечер – о ней. Миша рассказывал, как будет делать сцену расстрела демонстрации… Настроение у Миши убийственное… Миша сказал Симонову о пьесе. Задохнулся, как говорит Настасья».
Но новый роман, который Булгаков доделывал, оттачивая каждую фразу, менял его настроение.
«23 июня. Миша уехал в Серебряный Бор купаться. Я – хлопотать о покупке заграничной машинки. Будто бы арестован Мейерхольд…»
«27 июня. Вчера у Ольги Качалов, Виленкин… Миша прочитал первые три главы из “Мастера”. Мне понравился Качалов и то, как он слушал, – и живо и значительно».
Булгакова торопили с окончанием пьесы, достали ему справку о книгах Тифлисской семинарии, которые, возможно, читал юный Сталин.
«24 июля. Пьеса закончена! Проделана была совершенно невероятная работа – за 10 дней Миша написал девятую картину и вычитал, отредактировал всю пьесу – со значительными изменениями…»
«27 июля. В Театре в новом репетиционном помещении – райком, театральные партийцы и несколько актеров… Слушали замечательно, после чтения очень долго стоя аплодировали. Потом высказыванья. Все очень хорошо…»
«29 июля. Ездили купаться в Серебряный Бор…»
«3 августа. Звонил инспектор по репертуару некий Лобачев – нельзя ли прочитать пьесу о Сталине, периферийные театры хотят ее ставить
«7 августа. Утром, проснувшись, Миша сказал, что, передумав после бессонной ночи, пришел к выводу – ехать сейчас в Батуми не надо… “Советское искусство” просит М. А. дать информацию о своей новой пьесе… Я сказала, что М. А. никакой информации дать не может, пьеса еще не разрешена…
– Знаете что, пусть он напишет и даст… Если будет разрешение, напечатаем. Если нет – возвратим вам.
Я говорю – это что-то похожее, как писать некролог на тяжело заболевшего человека, но живого. Неужели едем завтра?..»
«14 августа. Восемь часов утра. Последняя укладка. В одиннадцать часов машина. И тогда – вагон!..»
«15 августа. В Серпухове, когда мы завтракали, вошла в купе почтальонша и, не разобрав фамилию, спросила: “Где здесь бухгалтер?” – и протянула телеграмму-молнию. Миша прочитал (читал долго) и сказал – дальше ехать не надо.
В телеграмме было: “Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву”. Сошли в Туле. Через три часа бешеной езды были на квартире. Миша не позволил зажечь свет: горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил – покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?..»
«17 августа. Вчера в третьем часу дня – Сахновский и Виленкин. Речь Сахновского сводилась к тому, что Театр ни в коем случае не меняет своего отношения ни к М. А., ни своего мнения о пьесе… Потом стал сообщать: пьеса получила наверху (в ЦК, наверно) резко отрицательный отзыв».
Елена Сергеевна осторожно замечала:
– Ты забыл, что Бунин предупреждал Макса Волошина о том, чтобы он не связывался с большевиками. «Все равно они знают, с кем вы были вчера».
– Они не понимают, что я был с людьми всегда, что не могу в их обществе не быть сатириком.
«18 августа. Сегодня днем Сергей Ермолинский, почти что с поезда, только что приехал из Одессы и узнал. Попросил Мишу прочитать пьесу. После прочтения крепко поцеловал Мишу. Считает пьесу замечательной. Говорит, что образ героя сделан так, что если он уходит со сцены, ждешь не дождешься, чтобы он скорее появился опять…»
Булгаков после нескольких минут раздумья впервые за последние дни улыбнулся:
– Перестарался. Начальство предлагает мне писать пьесу о советских людях. Успеть к первому января. Напишу – начнут сравнивать с «Собачьим сердцем». Ведь эту пьесу мне не возвратили, а она тоже о советских людях. Неужели им нужна еще одна такая?
«22 августа. Звонили из Театра. Убеждали, что фраза о “мосте” не была сказана. Просили дать “Бег”, хотя тут же предупредили, что надежд на ее постановку сейчас никаких нет.
У Миши после этого разговора настроение испортилось. О деньгах и квартире – ни слова.
Сегодня в газетах сообщение о переговорах с Германией и приезде Риббентропа…»
«26 августа. Сегодня сбор труппы в Большом театре… Миша был. Слова Самосуда (о “Батуми”): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтической…»