Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Мне М.А. отдал свой кабинет; часто ночью я просыпалась и никак не могла сообразить, почему над моей головой сверкает шашка и торчат дула ружей. Игорь сперва спал в столовой, а когда приехал Кудашев, переселился на сеновал, куда только что привезли несколько возов душистого, мягкого сена; и хотя к ним на ночевку приходили и собаки и корова покушалась забраться в незапертые двери сарая, им так нравилось спать на сене, что они со всем мирились.
Жена М.А. – Мария Петровна отнеслась ко мне мило и приветливо, всячески ухаживала за мной, поверяла свои горести и огорчения, рассказывала о М.А. (но сдержанно). Все хозяйство ведет мать М.А. – Даниловна. У Марии Петровны большая родня: отец, мать, сестры – три, брат. Сестры учительствуют в разных местах. Отец, Громославский, бывший атаман, пошел добровольцем в Красную Армию, и, когда белые захватили Букановскую, он был арестован, четыре месяца дожидался смертной казни, а затем получил восемь лет каторги. Освободили его красные. Этакий бравый казачий офицер с седыми усами и отличной военной выправкой. Мария Петровна рассказывала мне:
– Работает М.А. по ночам, иногда вечером поспит и всю ночь работает. А то запряжет Серого и уедет по хуторам. И снова за работу.
Первый рассказ – «Нахаленок»7, сколько радости было у нас, когда он был напечатан! Он получил 200 рублей за него.
А какая у него была уверенность в своих силах! Он говорил мне: увидишь, меня будут переводить на иностранные языки!
Нам очень трудно было жить, но он упорно работал и был убежден, что добьется своего…
Показывала много фотографий… Вот М.А. – сидит в чашке с водой, ему год-полтора, с крестом на груди; вот он маленьким гимназистиком – приготовишка! Группа: отец, мать и он – лет 12; вот М.А. продотрядник (комиссар!) в кожаной куртке и кепке – чудесный парень!
Светланка – копия отца: такой же вихор торчит над уморительно крутеньким лобиком, только глаза не отцовские, серо-голубые. А маленький Шурик (по традиции назвали по деду Александром) похож на мать.
Даниловна очень любила со мной разговаривать; конечно, главной темой был М.А. «Мы с отцом из последнего тянулись, чтобы ему дать образование; сперва он учился в Москве, а потом в Богучаре. А тут взяли его мальчишкой и сделали инспектором по продовольствию (продотрядником), он и бросил учиться…
Был он всегда ласковый и послушный. Мы с отцом души в нем не чаяли; он для меня – все на свете. Родни у меня нет никакой, один он. Пусть бы переезжал в Москву, разве я не понимаю, что ему еще много надо учиться, надо с умными людьми встречаться. Пусть бы на лето сюда приезжал, а зиму – в Москве. Повлияйте на него, Евгения Григорьевна, может, он вас послушается», – и слезы на глазах у бабушки Даниловны…
Ухаживает она за сыном, старается все приготовить, что он любит, и называет его «Минька». (Для матери он – «Минька», ведь сказал же М.А. мне однажды, что «Нахаленок» – отчасти автобиографический рассказ.)
Говорить с М.А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит. Два вопроса интересовали меня: конец «Тихого Дона» и дальнейшие темы работ.
На мой вопрос об окончании «Тихого Дона» он сказал, что уже получил разрешение ГПУ пользоваться всеми секретными документами, касающимися вешенского восстания.
– Мне остались только охвостья.
Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу.
Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный комиссар. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но я иначе не могу – слишком разрастется третья книга.
Говорила я и о необходимости переезда в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.
– Зачем я поеду? – живо ответил он. – Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы. Растут и крепнут колхозы. Я ведь всех их знаю. И они меня знают. А что, Евгения Григорьевна, много есть произведений из колхозной жизни?
– Много, но все они никуда не годны с точки зрения художественной, начиная от знаменитых «Брусков» Панферова.
– Ну, вот, не считайте самомнением, если я скажу, что, если я напишу, я напишу лучше других.
Я спокойно ответила, что ничуть не сомневаюсь в этом. И спросила, всерьез ли он думает об этом.
– Да, повесть листов на десять.
– Сколько же времени вам нужно на это?
– Месяца три, – с обычной своей улыбкой сказал он.
– Давайте пустим в хронике «Литературной газеты», что Шолохов работает над повестью из колхозной жизни.
– Зачем? – лениво спрашивает он. – Лучше сразу. Для чего же мне жить в городе, где меня все раздражает, когда здесь работать есть над чем.
И я должна была согласиться, что он прав. Если раньше, во время разных перегибов, мне казалось необходимым вырвать его из этой обстановки, которая действует на него подавляющим, удручающим и даже разлагающим образом, то теперь, когда кругом закипает новая жизнь и когда он к ней относится не только не отрицательно, но даже собирает материалы (мне Мария Петровна говорила, что он связан с одним колхозом, дал им денег на трактор, бывает там и прочее) для повести, постановление РАПП о переброске его на завод нелепо и сплошь формально. Если нам нужна яркая, художественная картина строительства новой деревни, то кому же ее и дать, как не Шолохову?
Заходит человек:
– Михаил Александрович, дай табачку, сил нет, курить хочется.
М.А. дает ему махорки.
– А рюмку водки выпьешь? – Ясно, отказа нет. Пришедший – председатель сельсовета Плешаковского.
– Ну, как колхоз? – спрашивает М.А.
– Хорош! – добро и весело отвечает председатель. – 70 процентов прочных и крепких есть! Почти все, кто ушел, вернулись снова в колхоз.
– А как поживает Микишара? – вдруг спросил М.А. («Семейный человек»)8.
Тот засмеялся:
– Приходил ко мне, просил дать свидетельство о политической благонадежности, хочет охотой заняться, ружье купил. Говорит: «У меня сын был красноармеец…»
– Да ведь ты сына-то убил, говорю ему. Не дал ему свидетельства, – закончил председатель, допил торопливо рюмку, пыхнул папиросой и ушел, помахивая кнутом.
В его отношениях к окружающим, семейным особенно это характерно, чувствуется та же сдержанность в выражении своих чувств и настроений. Только один раз, и то случайно, видела я, как он приласкал и поцеловал своего двухлетнего сынишку, а со Светланкой всегда говорит как со взрослой. Очень любит поддразнивать ее, иногда доводя до слез.