Микенский цикл
Шрифт:
Жаль, у папы коня волшебного не было!
Костер уже долго горит. Два часа. Или три. Я хотел ближе подойти, а меня не пускают. И Сфенела. И тетю Эваду. Ее две рабыни под руки держат, потому что она совсем больная. Никого не видит и песню поет. Ту самую, про ласточку.
А дождь капает, капает.
Кап... Кап... Кап... Кап...
Я спросил у дяди Тезея, можно ли нам плакать. Дядя Тезей мне руку на плечо положил (как взрослому!) и сказал, что можно. Потому что папа умер. А у погребального костра даже герои плачут.
Сфенел тоже плачет. И
А когда мы уезжали, Ферсандр сказал, что отомстит за дядю Полиника. Он Фивам – всему городу отомстит. Вот только вырастет. А мне мстить вроде бы и не надо. Моего папу какой-то Меланипп убил, а папа его тоже убил. А еще про папу всякое плохое говорят, но я не слушаю. Папа – герой. И погиб, как герой. Он все равно – самый лучший! Я за него отомщу! Фивам отомщу – вместе с Ферсандром.
А Сфенелу и мстить некому. Некому, потому что дядю Капанея сам Зевс убил. Молнией. Никто из людей дядю Капанея убить не мог!
Выходит, Зевс все-таки слышал, когда дядя Капаней богов ругал?
Костер все никак не погаснет. Даже, кажется, больше стал. А дождь все капает, капает...
Кап... Кап... Кап... Кап...
А тете Эвадне совсем плохо. Она все хочет ближе к костру подойти. Ее не пускают, а она все равно хочет. Наконец ее пускают поближе...
Кап... Кап... Кап... Кап...
Я не знаю, здесь ли мама. Наверное, здесь, просто ее никто не замечает. Даже я. Мама сказала, что нам теперь видеться опасно. То есть и раньше было опасно, а теперь еще опаснее. Потому что если ОНИ узнают, то могут убить меня. И ее тоже.
Кто такие ОНИ, мама не говорит. Но я уже догадался.
ОНИ – это...
– Мама! Мама!
Почему Капанид кричит? Почему?..
– Тетя Эвадна! Тетя!..
Я бросаюсь вперед, и Сфенел бросается, и дядя Тезей, и все остальные. Но тетя Эвадна уже горит, вся горит – и волосы, и гиматий, и руки...
Горит – потому что она на костре. Рядом с дядей Капанеем.
Живая – горит. Вся!
– Мама-а-а-а-а! Ма-а-ма-а-а-а! А-а-а-а!..
Хорошо, что я успеваю схватить Капанида за плечи! Хорошо, что дядя Тезей тоже успевает – стать между костром, где горит тетя Эвадна, и Сфенелом. Хорошо, что кто-то догадывается расцепить Капаниду зубы, потому что он весь синий, а глаза – такие же, как у его мамы...
А костер все горит, и дождь все идет...
Кап... Кап... Кап... Кап...
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
СТРИЖКА ВОЛОС
СТРОФА-I
Что-то маленькое было. То ли кратер, то ли амфора на ножке (критская, с осьминогами). Как раз посреди прохода. Тр-р-р-ах! Ну, Капанид!
Теперь замереть, застыть. Вдруг не услышат? Стражник далеко, у входа, да только дверь-то открыта! (Они, стражники то есть, дверь в этот подвал не запирают. Потому как за вином сюда ходят. На то и весь расчет был.)
– Эй, кто там? Эй!
Услыхали! У-у, Дий Подземный!
– Это я... Сандалий развязался. Ремешок! – виновато бубнит Сфенел.
Шептать он не умеет. Голос такой.
– Да это крысы, господин десятник!
– Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь! Попались!
Попались? Ну уж нет!
Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли), не свет – полумрак. Луна-Селена вот-вот за холмы нырнет, утро скоро...
– Слева пифос. Прячься!
– A-а...А ты?
Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется... Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать – точно. Я тоже подрос, но, конечно, не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролезаю сразу. Теперь дыхание затаить.
Замереть...
Шаги – тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза – неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!
– Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик [52] разбили!
Так, значит, это был килик!
По коридору – наверх. Сандалии – в руках. Это чтобы не стучали – и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей – нет...
Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал – распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который новый) – другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще – собаки.
52
Килик – небольшой сосуд для вина.
С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые – и ученые. Еще бы! Ларисса – наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!
«Здесь» – это у высоких двустворчатых дверей. За ними – спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей – лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.
– Стучим?
Это Капанид – баском. Он уже басить начинает – как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.
Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.
А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты...
– Стучим!
Подношу руку в старому дереву с медными цацками, Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)...
Дверь открывается.
Сама.
– Крысы, значит? Килик разбили?