Микенский цикл
Шрифт:
– Я только ЕЕ раб! Раб! Смотри, ванакт!
Ручонка с длинными, ярко накрашенными ногтями указывала прямо на белый мрамор. Надпись? Все еще не понимая, подошел ближе, вгляделся...
АМИКЛА
Красным по белому. Нет, кровавым по белому!
– Поскреби ножом... Поскреби...
Я поглядел на Мантоса. Тот кивнул, достал из-за пояса кинжал.
Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой глубины, все так же проступало ее имя.
АМИКЛА
Я понял – это
– Воля богини! Воля богини, ванакт! Раз в несколько лет мы приносим жертву... Кровавую жертву. Только по жребию, только тех, кто сам согласится...
Слова скользили мимо, не задевая, не оставляя следов. Я уже понял.
« – Жреца купишь, волю богини – нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно...»
Да, теперь тебе уже все равно, Амикла...
– Пять... Нет, шесть дней назад мы увидели... Вначале не поверили, думали – краска. Но потом... Это ЕЕ воля, ванакт! ЕЕ воля! Госпожа Амикла согласилась, сама легла на алтарь...
Звякнула острая бронза, ударившись о гладкие мраморные плиты.
Нет...
...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
Тихо-тихо.
Тихо...
Знакомое лицо совсем рядом. В светлых глазах – боль.
– Я ничего не могла сделать, мой мальчик. Ничего!
– Выходит, это правда, мама? – одними губами шепчу я. – Правда? ВЫ просто – людоеды! Мы для ВАС – овечье стадо, туши на алтаре! Тебе тоже приносят жертвы, да? По жребию – или сама выбираешь ?
– Ванакт – солнце! – тихо отвечает она. – Солнце сжигает тех, кто рядом, сынок...
Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
Плещет, плещет...
– Ванакт?..
Очнулся. Кровавая надпись ударила по глазам...
– Кинжал! – ни на кого не глядя, выдохнул я. – Кинжал, быстро!
Теплая рукоять легла в ладонь. Все так же, не глядя, провел пальцем по острию. Хорош!
– Прочь! Все прочь!
Резанул по запястью – наискосок, от края до края. Тебе нужна наша кровь, Киприда Пеннорожденная, владычица Любви?
Н-на!!!
Кровь потекла по алтарю, по белому в синеватых прожилках мрамору, по ее имени... ТЫ убила мою Амиклу, нелюдь, попробуй и моей крови, тварь. Попробуй – и запомни, ибо клятва кровью – свята, она – навсегда, навечно, пока оба мы живы – ТЫ и я.
– Этой кровью... Своей кровью клянусь ТЕБЕ, Пеннорожденная, что не успокоюсь, не прощу и не умру, пока не попробую ТВОЕЙ крови! ТЫ будешь страдать, как страдала моя Амикла! ТЕБЕ будет так же страшно, как было страшно ей! Отныне я – ТВОЙ кровник! Нет, не твой – ВАШ! ВАШЕГО проклятого рода! Дед, мой НАСТОЯЩИЙ дед, велел мне сражаться. И я буду сражаться – с ВАМИ!
Не проговорил – одними губами прошептал. Услышат?
Беззвучно вздрогнула земля, вздыбились каменные плиты, качнулся алтарь.
Услышали...
« – Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?»
* * *
Белый потолок над головой – низкий, как своды гробницы. Давит, давит...
– Ты... Надо чего-то делать, Тидид! Наши собрались, все собрались... Ты нужен!
Сопит Сфенел, по табурету ерзает. Вздыхает.
Капанид – слева, моя богоравная – справа. Стоит помалкивает. Я между – на ложе. Руки за голову, глаза – в потолок. Лежу. Давно лежу. День, неделю, а может, и месяц. Или год.
Лежу – мертвый.
– Если бы ты знал, чего творится! Тут из Микен...
Не договорил, снова сопеть стал. Наверное, он один понимает, что со мною. Понимает – и разбудить пытается. Оживить...
– Так нельзя, Диомед! – богоравная Айгиала качает головой. – Ты – ванакт! Отомсти, вырви им сердце – и правь дальше. Ты – ванакт, пойми! Ты... Ты хоть поешь, воды выпей!
Я понимаю. Я все понимаю. Я – ванакт, мертвый ванакт. Мертвый ванакт в гробнице.
Давит белый потолок, давит. Гробница, царский толос, недвижный труп на каменной лежанке. Мстить? Да, я хотел мстить, мстить ИМ, проклятым людоедам! Но трупы не мстят...
– Они... Они Одиссея схватили! – в отчаянии кричит Сфенел. – В Трое! Его и Менелая, понимаешь? Теперь уже точно – война!
Понимаю. Война. Бедняга рыжий!
– Ты должен!..
Нет, не должен. Никому я ничего не должен, друг мой репконосый! Никому. Ничего.
Ни-че-го!
Проклятая гробница! Не встать, даже рукой не пошевелить. Меня убили, меня бросили на алтарь, резанули по горлу ножом. Мое имя – на белом камне, на гладком полированном мраморе с еле заметными синеватыми прожилками...
Любить надо просто – как и умирать. Я умер, Амикла!
Хайре!
Белый потолок, холодный камень, ледяная сырость подземелья. Давит...
– И все-таки придется жить, Диомед!
Седые виски, на гладком, без примет возраста лице – старые, словно Вечность, глаза.
– Смерть – не спасение, мальчик! Смерть – еще худшая боль...
Я почему-то не удивляюсь. Ни тому, что Протесилай Филакский здесь, ни тому, как он говорит, ни тому – что умереть – это навсегда.
– Даже если ты сможешь вернуться – это будешь уже не ты. Смерть – плен. Что тебе делать в плену, Тидид?