Миллион миллионов, или За колёсиком
Шрифт:
— Пап, а зачем бреют подмышки?
Мхов рад и этому.
— Для чистоты, для гигиены, — охотно объясняет он. — Вырастешь, тоже будешь брить.
— А мама бреет подмышки?
Мхов слегка обескуражен.
— Ну… да. А почему ты спросил?
Сын объясняет:
— Фридрих говорит, что у них в Германии многие женщины специально не бреют подмышки. Почему?
— Хм. Почему. Надо же. Ну и фиг с ними.
— С кем?
— С Фридрихом. С Германией. С их германскими… Давай, пошли, мама ждёт.
Но уже за порогом ванной Мхов, словно вдруг до конца додумав какую-то мысль,
— Маш, вы начинайте, завтракайте, меня не ждите. Я ненадолго.
— Да куда ты? Поешь сначала.
— Не, я скоро, мне тут надо кое-что.
И быстро шагает за ворота. Сын долгим взглядом смотрит ему вслед.
Мхов идёт по поселку в сторону озера. Он не слишком смотрит по сторонам, ему тут всё и так знакомо с детства. Хотя это больше касается ландшафта. Большинство же строений изменились и очень. Раньше это всё были крепкие дачи руководящих работников районного уровня. Теперь же преобладают богатые особняки, возведённые на месте старых дач такими как он или почти такими. Те, у кого лучшие времена остались в прошлом, кто не смог обосноваться в новом времени так же по уму как в старом, продают свои участки (сам Мхов таким образом прирезал к родительским тридцати соткам ещё шестьдесят) и строятся в местах попроще. И это правильно. Жить нужно в своём круге, среди своих, чтобы не было зависти и злобы.
Между тем, ветер с каждой минутой становится всё сильнее. Мхов застёгивается на все пуговицы, убыстряет шаг. Спустившись к озеру, он останавливается у самой кромки воды. Облака, ставшие вдруг тёмными, уже обложили небо до самого горизонта. «Как-то слишком быстро», — думает Мхов. Вода в озере, обычно светлая и почти прозрачная, сейчас мутна и тяжела, крупная рябь катится по поверхности. Ивовые заросли вдоль берега шумят под ветром так, будто сделаны из жести.
Мхов опускает руку в карман. Странно, железка и в кармане остаётся пугающе холодной, ну да хрен с ней, недолго ей ещё. Он внимательно рассматривает её, почерневшую от огня и долгого лежания в земле. Затем заносит руку над головой, на какое-то совсем короткое время замирает (в голове противно гудит, словно её подключили к высоковольтной линии электропередач, а может это ветер колотится о барабанные перепонки), потом резко, до боли в плече, отводит руку назад и с силой забрасывает лишнюю ему вещь в озеро.
Та очень долго, до рези в глазах долго, кувыркается по высокой дуге, на мгновенье зависает в осеннем воздухе, обречённо валится вниз, плюхается в воду, очень медленно, как ему представляется, тонет, как утонули два года назад в Карибском море его отец и мать.
Родители, нарядные, стояли на крыльце дачи, глядели, улыбаясь, как их сын с неуклюжей важностью вылезает из отцовской служебной машины. Сегодня у него особенный день, четвёртый такой день с начала жизни и первый — хорошо запомнившийся.
Ранним утром отцовский шофёр Николай остановил «двадцать первую» «Волгу» с хромированным оленем на капоте у ворот их дачи. В общем-то он всегда приезжал примерно в это время, чтобы везти отца на работу. Но сегодня-то было воскресенье, и Николай приехал не за отцом, а за ним, Кириллом. Именно он, Кирилл, заслышав призывное «би-би-и-ип!» от ворот, выбежал из дома и под довольными взглядами родителей взобрался на переднее пассажирское сиденье красивой черной машины.
— Поехали? — улыбаясь одними глазами, спросил его Николай.
Кирилл только кивнул в ответ, еле справляясь с волнением. Ещё бы! Сегодня он впервые едет в отцовской машине один с водителем, как настоящий взрослый. И не просто едет «прокатиться до угла», и даже не до детского сада, до которого от городской квартиры всего-то ничего, а отправляется в дорогу, у которой есть начало, середина и конец. А главное, есть то единственное, что отличает настоящую дорогу от ненастоящей — а именно наличие предмета, отвечающего на вопрос «зачем?». Он едет смотреть Москву.
Вот Николай пошевелил каким-то рычажком под рулевым колесом, надавил где-то внизу ногой, машина мягко взвыла, мать запоздало крикнула от ворот:
— Коля! Вы там поосторожней, смотрите!
И они тронулись!
Конечно, он не запомнил в точности весь маршрут. Он впервые увидел Москву вот так вот сразу, поэтому поездка отложилась в его детской памяти в виде огромной суммы впечатлений от городских пространств, умытых коротким майским дождем и тут же высушенных ясным ранним солнцем.
Проспекты, переходящие в улицы.
Улицы, вливающиеся в площади.
Подмигивающие всеми тремя глазами светофоры.
«А это что?» «Спидометр».
Тяжёлые тёмные памятники на площадях.
Ряды глазеющих окнами длинных высоких зданий.
Его рука, высунутая в открытое окошко и отброшенная назад встречным ударом воздуха.
«А это?» «Рычаг переключения передач».
Снова улицы, потом бульвары.
Регулировщики с полосатыми жезлами в руках.
Округло-точные движения рук и сосредоточенность взгляда Николая, ведущего машину дальше, дальше.
Стая голубей, с шумом взлетевшая прямо из-под колес.
«А там?» «Педали сцепления, тормоза, газа».
Закованные в камень набережные и ажурные металлические мосты.
Широкая река с пароходами прямо посреди города.
«А погудеть?» «Би-ип! Би-би-ип!»
Захватывающая, ярко выкрашенная утренним солнцем звездно-башенная панорама Кремля.
— Ну что, домой?
— Нет! Ещё!
— Родители сказали, чтоб к девяти назад. — Водитель озабоченно поглядел на часы. — Надо слушаться. Нельзя опаздывать.
Ну, раз родители… Тут уж ничего не поделаешь. На свой детский лад он понимает, что целиком зависит от них и весь в их власти. Зависимость эта столь безысходна, а власть столь всеобъемлюща, что нечего и пытаться хоть сколько-нибудь овеществить нарождающееся в нём чувство протеста. Да и зачем? Что толку в голом, ничем не подкрепленном протесте? Его капитал — послушание; проценты с этого капитала — родительская любовь, выраженная, в частности, в приятных мелочах, вроде сегодняшней поездки.
И вот он благодарно-важно вылезает из машины. Отец и мать, довольные, встречают на крыльце.