Миллион в кармане
Шрифт:
– Алиби себе устроил, на пляже отметиться решил! Я тебе устрою алиби! Тебе не жить на этом свете! Таким уродам на земле нет места…
Я проскочил мимо насосной станции, краем глаза заметив среди зарослей можжевельника и хвои желтый кузов «уазика», затормозил у самой скалы, нависшей над шоссе, вышел из машины и перемахнул через ограждение. Вместе с песком и камнями я бежал, а точнее, сыпался вниз, хватаясь за колючие ветки, ломая их и царапая руки.
Я не чувствовал ни усталости, ни боли в ногах; прыгая по склону, словно на трассе слалома, я не замечал, как ветки хлестали меня по лицу, словно пытались привести меня в чувство; я превратился в снаряд, напролом идущий к своей цели, и когда добежал до обрыва и спрыгнул с трехметровой высоты на прибрежную гальку, когда в нескольких десятках метров от себя увидел тощую белую фигуру капитана, на котором не было ничего, кроме трусов и надвинутой на глаза фуражки, то даже удивился своему спокойствию.
Капитан не видел меня и не слышал моих шагов. Он сидел лицом к морю, в нескольких шагах от воды и, подперев голову руками, неподвижно смотрел на горизонт. Его непропорционально длинные и худые ноги по щиколотку увязли в мокрой гальке, и со стороны казалось, что у капитана нет ступней, а вместо них – то ли копыта, то ли культи. Горбатая, рахитичная спина изогнулась вопросительным знаком, и поверх нее выступила цепочка позвонков.
Я приближался к нему, стараясь идти как можно ближе к осыпи обрыва, где была тропа, которая приглушала шаги. Поравнявшись с высохшей и отполированной морем корягой, на которой капитан развесил рубашку и брюки, я откинул ногой лежащую тут же кобуру с пистолетом и, едва капитан вскочил и развернул свою синеватую и впалую грудь, с крутого разворота ударил его под козырек фуражки.
Фуражка сразу слетела, упала мне на руку, а оттуда – под ноги. Я наступил на нее, втаптывая ненавистный козырек в гальку, и, не дожидаясь, когда капитан упадет, добавил ему слева.
Он, шатаясь, сделал несколько шагов назад, замахал худыми руками, словно хотел опереться о воздух, и неуклюже лягнул меня ногой. Меня осыпало мелкими камнями. Капитан попытался снова поднять ногу, но я его опередил и послал кулак в середину впалой груди, следом левой ударил в челюсть, правой – в нос, левой – крюком, в ухо, правой – в подбородок…
Капитан упал на четвереньки, отхаркиваясь и тряся головой.
– Не сметь… – бормотал он, пытаясь подняться на ноги. – Нападение на сотрудника… не сметь… это плохо для тебя…
Я не насытился. Жалкая угроза лишь подлила масла в огонь. Не останавливаясь, я схватил его за волосы, заставил подняться на ноги и прямым ударом в подбородок снова кинул на гальку.
– Не надо… – кашляя и брызгая красной слюной, широко расставив руки и раскачиваясь, словно пьяный, бормотал капитан. С его лица частыми каплями стекала темная и густая кровь. Камни под ним стали пятнистыми, в горошек. – Не нужно так… это преступление… статья сто двадцать… сто шестьдесят прим… не сметь так…
Я снова поднял его и ударил в живот. Капитан согнулся, широко раскрыв рот, он не мог продохнуть, лицо его от напряжения стремительно багровело, а глаза наполнялись ужасом. Он подумал, что я его убиваю, что я не остановлюсь до тех пор, пока он не перестанет дышать, и, словно подтверждая его мысли, я стал бить его коленом в лицо. Хватая воздух обезображенными губами, капитан снова повалился на залитую кровью гальку…
Дикий, пронзительный визг, как гвоздем по стеклу, раздался за моей спиной, и в первое мгновение я не понял, что это человеческий крик, крик ребенка, девочки десяти-двенадцати лет. Худое, несуразное существо в серых полуспущенных колготках, красной юбке и выцветшей нейлоновой кофте, с каким-то дурацким сачком в руке, с перекошенным, залитым слезами и соплями лицом кинулось на кривых тонких ногах к корчившемуся капитану.
– Папочка!! Папуленька!! Миленький!! Что с тобой?! Миленький, родненький, не умирай, папулечка!!
Потрясенный появлением здесь этой девочки, невообразимой глубиной ее горя и страданий, которые я ей причинил, еще сжимая кулаки, я медленно пятился прочь. Девочка, продолжая исступленно кричать, дергала отца за руку, пытаясь поднять его на ноги, упиралась своими худыми кривульками в гальку, падала, пачкая не по размеру большие колготки в крови, и, не закрывая рта, поворачивала в мою сторону болезненное, блеклое, некрасивое лицо.
– Зайчик мой, родненький!! – визжала она, перечисляя, должно быть, те ласковые эпитеты, которыми называли в семье ее. – Котеночек!! Ласточка!! Не умирай, миленький!! Ой-е-ей, не надо!! Ой, встань скорее, папочка дорогой…
Она упала перед ним на колени, прижала его голову к себе и громко заскулила. Капитан, все еще кашляя и тряся головой, что-то тихо бормотал, судорожно, на ощупь, искал ее затылок и гладил растрепанную куцую косичку, на которой болталась пластмассовая божья коровка с обломанными лапками.
Не в силах больше смотреть на все это, я повернулся и кинулся на подъем. Я бежал вверх, уже ненавидя себя, уже до боли жалея этого тупого, бедного и мстительного капитана и его дистрофичную дочь, хрипел и задыхался от усталости, но на шаг не переходил до тех пор, пока, обессилевший, не упал под кипарис, на присыпанные сухими иглами камни.
От гостиницы остались лишь обугленные стены без крыши с черными оконными проемами. Прожектор, повешенный на столбе электропередачи, освещал дымящиеся руины. Спектакль закончился. Народ, насытившийся зрелищем, медленно расходился. На месте, где стояла пожарная машина, темнела большая лужа.
Так, не отрывая взгляда от пепелища, я долго сидел за рулем. Мне некуда и не к кому было ехать. Моим последним пристанищем стала машина. Друзей я растерял. С капитаном расквитался. Смысла в дальнейшей жизни не было.
Кто-то постучал в боковое стекло. Я повернул голову и не сразу узнал Ладу. Пригибая голову, чтобы я мог ее видеть, она показывала куда-то рукой.
– Привет! – сказала она, когда я опустил стекло.
Хорошо, что Лада не стала говорить банальности, соболезновать, утешать и успокаивать. Ненавижу, когда кто-то сопереживает мне на словах.
– Тебя Володя разыскивает.
– Влад? – равнодушно спросил я. – Он мне не нужен.
Лада торчала в оконном проеме, как портрет в рамке. Она была в том же декольтированном голубом платье, в каком я впервые увидел ее. Девочка вышла на работу.
– Можно я сяду в машину? – спросила она.
– Садись, – пожал я плечами.
Она, цокая каблучками, обошла «Опель», открыла дверцу, села, а затем перенесла свои изящные ножки через порожек.
– Там, это… – сказал я, кивая на то, что осталось от гостиницы, и делая глоток из бутылки. – Ты забыла деньги и пудреницу. Все сгорело.