Милый друг Ариэль
Шрифт:
— Топ-моделью! Это большая разница. Я дважды участвовала в дефиле Сен-Лорана, но, главное, позировала для десятков страниц каталога «Редут». Если бы вы назвали моделью Клаудию, она бы тут же с вами распрощалась. Притом навеки! Может быть, я написала свою книгу именно потому, что никогда не снималась для журнальных обложек. Чтобы наконец прославиться.
Хорошенькая женщина, вполне убедительные высказывания — и вот Пиво уже очарован. Мне даже показалось, что сейчас он придвинется ко мне поближе. Ничуть не бывало. Свои симпатии он выражал чисто по-свински. И, решив всласть поизмываться надо мной, мгновенно сменил правила игры. Вместо того чтобы начать, как было предусмотрено, с «Милого друга Ариэли», он заговорил о книге, написанной полковником де Мондрагоном, пожилым воякой в духе Старой Франции, который облобызал мне руку, когда его пресс-атташе представила нас друг другу. Если не считать этой маленькой любезности и упрямой склонности к французским грамматическим анахронизмам, его можно было бы скорее отнести к Старой Пруссии. Рядом с ним даже Эрик фон Штрогейм показался бы женоподобным [107] . Его челюсть и ту словно выковали в арсенале: тридцать два клыка, один в один. Я уж не говорю о шевелюре: этот седеющий ежик волос казался бронированным. Вооружившись непробиваемыми принципами, он начал медленно, по пунктам, вещать о своей любви к отчизне. Бедняга родился в неудачное время, когда защита Франции свелась к убийствам вьетнамцев и зачисткам в селениях Ореса [108] . Родину он ставил выше правосудия. И в результате позволил втянуть себя в путч, после чего ему пришлось осесть на пляжах Марбельи [109] . Там он возомнил себя кардиналом де Рецем [110] и разродился мемуарами, которые Пиво превозносил до небес. В его изложении любовь к Франции выглядела уже не архаикой, а прямо какой-то сказкой. Я еще до такого не дошла. Эти воспоминания бравого солдата навеяли на меня тоску. Моей Францией были Джанфранко, Кензо, Гальяно или Валентино, а не напалм и горящие рисовые поля. Со мной бесполезно говорить о героизме и дисциплине, об отваге и воинской славе. Родина для патриотов — все равно что церковь для святош; и то, и другое не предвещает ничего хорошего. Я решила не встревать и оставить эти соображения при себе, но Пиво посчитал необходимым приобщить меня к этой «Марсельезе»:
107
Штрогейм Эрик фон (1885-1957) — американский кинорежиссер и актер австрийского происхождения, игравший суровых, несгибаемых героев.
108
Орес — горный массив на востоке Алжира.
109
Марбелья — курортный город в Андалусии (Испания).
110
Рец Жан-Франсуа Поль де Гонди, кардинал де (1613–1679) — французский политический деятель и писатель, оставивший ценное свидетельство о своей эпохе — «Мемуары» (1671–1675).
— Ариэль де Кергантелек, вы, наверное, просто влюбились во Францию полковника де Мондрагона?
Его вопрос обозлил меня до крайности. Я совсем не собиралась тратить этот вечер на умиленные похвалы чужой писанине. И, желая доказать ему, что я вовсе не Лова Мур [111] , открыла огонь по военным:
— Честно говоря, я просто ее не узнала. Я не очень внимательно следила за полицейскими операциями, которые мы проводили в колониях, но в школе неплохо знала историю и помню, что в 1939 году французская армия забивалась в траншеи при первом же выстреле. А в этой книге, насколько мне кажется, ее заставили, что называется, боксировать в высшей категории.
111
Лова Мур — французская эстрадная певица и звезда ревю «Crazy Horse».
Уж не знаю, чего ждал от меня Пиво, но мой ответ вызвал у него хохот. Он призвал Мондрагона в свидетели: Франция Летиции Касты не собирается рассыпаться в любезностях перед Францией Леклерка [112] . Чтобы снизить напряжение, он спросил, неужели я не восхищаюсь рыцарским духом, исходящим от полковника. На это я снова ответила прямо, как на духу:
— Думаю, общество сильно переоценивает достоинства, приписываемые военным. Я, например, глубоко убеждена, что, давая у себя в агентстве работу шести моделям, могу считаться такой же патриоткой, как если бы послала своего сына рыскать по алжирским касбам. Трубить во все трубы, прославляя мертвых, — это не мое дело. По-моему, любить Францию только за то, что она когда-то одерживала победы, — все равно что заниматься любовью со столетней старушенцией лишь потому, что она некогда была молодой. Это очень странно.
112
Генерал Леклерк Филипп Мари де Отклок (1902–1947) в 1944 г. освобождал Париж и первым вошел в город. Посмертно был удостоен звания маршала.
Пиф-паф! Полковник не зря проводил свою жизнь под пляжными тентами Косты-дель-Соль, среди гомиков и нимфоманок, — это наделило его некоторой толикой остроумия. Ничуть не смутившись, он тут же, как опытный игрок, нанес мне ответный удар:
— Когда я слышу рассуждения мадемуазель о павших солдатах Республики, я дрожу за наших министров.
По моему мнению, следует опасаться не только того, что слышишь, но и того, что ускользает от вашего слуха, однако я сидела здесь не для того, чтобы философствовать, и ограничилась улыбкой, полунасмешливой, полуугрожающей. Этой паузы было вполне достаточно: Пиво решил уйти от темы и занялся моей персоной:
— Я полагаю, нет нужды представлять публике Ариэль де Кергантелек. Все наши СМИ много говорили о ней в течение прошлого года, когда она находилась в заключении в тюрьме Флери-Мерожи. Писали, что она была любовницей Александра Дармона; обвиняли в том, что она оказывала на него вредное влияние. Не входя в подробности ведущегося следствия, я попросил бы вас объяснить нам, хотя бы вкратце, отчего вы сегодня публикуете об этом книгу, тогда как ни разу не согласились дать интервью?
Опля! Пиво обращался ко мне как к автору — только этого еще не хватало. Откуда мне знать о движущих мотивах писателей?! Вдобавок я ненавижу позеров, которые представляют свои опусы как долго вынашиваемый шедевр. И я еще не сошла с ума, чтобы признаться, что затеяла все это ради денег, поскольку они мне требовались для уплаты залога. Ни в коем случае нельзя было бить на жалость. В полной растерянности я направила разговор в привычную для себя колею — иными словами, в саркастическую:
— Пресса все рассказывает, все показывает, но именно поэтому ничего не объясняет. Моя книга не описывает внешнюю сторону процесса «Пуату», она отражает его суть, то, чего не видно невооруженным глазом. А еще это портрет тех людей, о которых газеты обычно не пишут. Я имею в виду в первую очередь моего отца. Он был замечательным человеком, и его убила людская низость. Мне хотелось показать, как бесчестные негодяи попирают моральные ценности, которые некоторые из нас все еще уважают. Среди них я, разумеется, числю и себя. Этой книгой я прошу прощения у моего отца.
Пиво не ожидал такой дерзости от записной лицемерки. Он-то собирался включить в свое меню полеты в бизнес-классе, дворцы, восхождения на скалу Солютре и купание в «Royal-Vend^ome». Но тут ему пришлось смириться и слушать. Хотя и не слишком долго. Я не стала задерживаться на пассаже о пребывании на острове Монахов. Меня всегда тошнит от буколических сцен, и я не хотела злоупотреблять вниманием аудитории. Поэтому я быстренько перешла от моего прекрасного родимого пейзажа к клоаке, то есть к закулисной стороне Пятой республики — единственной теме, обсуждения которой с нетерпением предвкушал Пиво. Осторожный и проницательный, он для начала отставил Дармона, чтобы сконцентрироваться на самом романтическом персонаже моих похождений — Гарри Сендстере, вызывавшем у него страстный интерес:
— Вот вы пишете: «Его добродетели терялись в его интересах, как реки, впадающие в море». Это меня очень заинтриговало, ведь сейчас именно Сендстера называют самым великим коррупционером, совратившим чуть ли не всю парижскую элиту. Так почему же вы говорите о его добродетелях?
Что делать? Сыграть бедную, невинную, обманутую овечку? Или признаться, что никто не соблазнял меня больше, чем старина Гарри? На телеэкране убедительнее всего выглядит откровенность. Я и сказала правду, нарисовав портрет человека циничного, своеобразного, могущественного и опасного. Пиво спросил, почему же я в таком случае не влюбилась в него, предпочтя Александра. Я и сама давно уже задавала себе этот вопрос. Мой ответ прозвучал спонтанно:
— Я думала об этом, но поняла, что любить Гарри невозможно: у него самая эрогенная зона — его «Я». И я слабо представляла себе, как буду ночи напролет ласкать и тешить его самолюбие.
Все рассмеялись. Я их забавляла. Я напомнила Пиво, что однажды, когда мы с Гарри обедали у «Минкьели», он сидел за соседним столиком. И, желая елико возможно красочнее изобразить Гарри великим коррупционером, рассказала, как он вызвал хозяина ресторана и стал его пугать: мол, если он и дальше будет держать такие низкие цены (а они были неприлично высоки), то скоро ресторан начнут брать приступом. Даже эта низкопробная история прошла великолепно. Зрители хотели получить «настоящую парижанку», и они ее получили. Вслед за чем настал «выход» Александра — по законам классического водевиля. Ибо это единственный возможный способ поговорить о коррупции во Франции. Если вы начнете ею громко возмущаться, вас тут же примут за сторонника крайне правых. В данном случае мой легковесный тон оказался более чем уместен. Думаю, Александр, сидя перед телевизором, вздохнул с облегчением. Ничего страшного он не услышал. Но, заговорив о нем лично, я открыла огонь с первой же фразы:
— Александр — совсем другое дело, в него я действительно влюбилась: он просто гений устного секса…
На какой-то миг я смолкла, в аудитории раздался тихий потрясенный шепот, а Пиво изобразил на лице крайнее изумление. Выдержав паузу, я пояснила свою мысль:
— Я хотела сказать, что стоит ему открыть уста, никто не способен устоять перед обаянием его речи. Когда он говорит об истории или об искусстве, он знает абсолютно все. Когда же рассуждает о людях, то видно, что он всех их презирает; его улыбка скрывает такое зоркое недоброжелательство, от которого никому нет спасения. Общение с ним было крайне пагубно для души, но в высшей степени благотворно для моей эрудиции, да и для здоровья тоже, поскольку он непрерывно заставлял меня смеяться. Я очень сожалела, что со дня моего ареста он не подавал о себе никаких вестей. Это задело меня тем больнее, что еще накануне мы провели вместе целый вечер. Не хочу скрывать от вас, что в тюрьме Флери любой, даже самый скромный знак внимания был для меня величайшей отрадой. Но он не счел нужным оказать мне его. Он даже не написал моей матери письмо с соболезнованиями по поводу смерти моего отца. Вот так. И именно поэтому родилась моя книга.