Министр и смерть
Шрифт:
Губернатор встретил нас у покосившейся калитки и смущенно улыбнулся своим большим щучьим ртом; глаза его дружелюбно и печально поблескивали за стальными дужками очков. Он провел нас по заросшей дорожке к террасе перед домом, где уже расположились гости и хозяйка встречала всех прибывающих приветливой воркотней.
— Как хорошо, что вы наконец пришли! Мы уже стали беспокоиться, правда, Магнус? Ужасно хочется кофе! Ну, это ни к чему, не стоило ничего приносить, это же обычный день рождения, и дата некруглая! Целая бутылка! Надо же, ты, Магнус, будешь ходить у меня на задних лапках. Как, это и от Барбру тоже? И от адъюнкта Перссона? Я просто растрогана.
Невысокая и округлая Сигне была (буквально) полной противоположностью мужу. Вид обоих вместе невольно наводил на мысль, что перед тобой пара, в которой одна половина съедает все предназначенное другой. Мне, конечно, не дано знать, какого рода диеты придерживались у них в доме — в любом случае, в нем царили согласие и верность: временами, глядя, как, взявшись за руки, они возвращались домой из лавки, я жалел, что не обзавелся семьей.
— Адъюнкт Перссон, конечно, хорошо всех здесь знает? Вы встречались с фру Идберг прошлым летом?
Я оторопело смотрел на явившееся передо мной белокурое видение. За секунду до этого, качнувшись на бедрах, она плавно проскользнула ко мне и теперь в упор меня разглядывала, мигая своими длинными иссиня-черными ресницами.
— Неужели вы, господин Перссон, так скоро забыли меня?
Лицо ее было, наверное, лишь чуть-чуть чересчур длинным, а рот — лишь чуть-чуть чересчур широк; все прочее, упакованное в парусиновые брюки и тугой лазурно-голубой джемпер, создавало очень положительное впечатление, и, не скрою, смотреть на нее было приятно. Хотя проскальзывавшие в голосе грудные, жалующиеся нотки действовали на меня, как лед на больной зуб. Никто не осмелился бы назвать ее юным созданием, но в дамских журналах пятнадцатилетней давности она вполне могла бы фигурировать в роли «молодой дебютантки». Сейчас, попади она на газетную полосу, ей охотно приписали бы «бодрый спортивный стиль», еще лет через пятнадцать в ней будут находить «шик», а потом уже бессрочно в вечном обрамлении из черно-бурых лисиц она сможет претендовать всего лишь на «шарм».
Конечно, я хорошо помнил ее. В замешательство меня привело ее имя. Год назад она носила фамилию Лундберг. Как говорила мне моя сестра Маргарета, Ева часто меняла своих бедных, но неизменно стильных мужчин на новых, еще более стильных и не менее бедных. Поэтому я предположил, что фамилия Идберг принадлежит ее нынешнему дежурному мужу, если, конечно, она этим летом не взяла тайм-аут между замужествами и не носит сейчас свою девичью фамилию. А вот в чем я совершенно не сомневался и что знал точно: Ева проводила на Линдо свой второй летний сезон и жила на собственной даче между виллами губернатора и министра юстиции.
Работая ресницами со скоростью крыльев жаворонка, она улыбалась мне томной улыбкой, и на миг я испугался: не пришла ли ей в голову мысль, что, как родственник Министра, я могу быть каким-то боком причастен к его несметным богатствам? И уж не видит ли она во мне престарелого богатого холостяка, которого можно бы отлично использовать в качестве удобного порта заправки перед новыми увлекательными плаваниями в более экзотические гавани?
Правда, я тут же вспомнил, что иначе она себя с мужчинами не ведет, все это входило в ее обычный рутинный метод обработки мужского окружения.
Сигне ловко дирижировала нашим обществом, привычно жестикулируя своей пухлой рукой.
— Вы, дорогой адъюнкт, сядете слева от меня в тень от зонтика! А вы, все остальные, рассаживайтесь, где кому понравится.
Я опустился на отведенный мне стул и окинул взглядом собравшееся общество. Уже сама возможность обозревать его с такого почетного места значила для меня немало — ведь я сидел в кругу людей, считавших звание адъюнкта не более весомым, чем тополиный пух.
На краю слева от меня обильно потел на солнцепеке министр юстиции. Одежда на нем, как и всегда, была в сильном беспорядке. Голова, однако, сохраняла свое обычное благообразие: особую привлекательность придавали ей тонко подстриженные усики и густая шевелюра серебристых волос. Маттсон сиял от удовольствия. Он пил черный кофе, и я спросил себя, может, и в самом деле есть доля истины в том, что Маттсон обычно отказывается от сливок только для того, чтобы лишний раз взглянуть на свое зеркальное отражение на донышке чашки?
Рядом с ним на складном стуле с прямой спинкой расположилась моя сестра-министерша, увлеченно и с большим знанием дела обсуждавшая приготовленный хозяйкой торт.
Напротив меня сидел Магнус и, следуя командам Сигне, послушно передавал тарелки в указываемых направлениях. Вид у него при этом был несколько рассеянный, чтобы не сказать растерянный, и шафрановые булочки, направляемые влево, зачастую неожиданно оказывались справа, из-за чего весь распределительный механизм безнадежно расстраивался.
От сидевших рядом с ним дам — фрекен Бюлинд и фру Идберг — помощи не было никакой. Барбру Бюлинд сидела, как-то странно сгорбившись: скорее всего, она пыталась скрыть от взглядов гостей свою грудь с пришитой поверху фатальной пуговицей. Вид ее источал одно лишь постное уныние, а участие в общем разговоре ограничивалось выдавливаемой время от времени нервной улыбкой. Ева Идберг также думала только о своем: а именно — как бы лучше всего распорядиться всеми своими физическими и интеллектуальными ресурсами в разговоре с Министром, который, судя по всему, отдавал должное ее усилиям.
На другом конце стола напротив них в одиноком и мрачном величии восседал профессор Кристер Хаммарстрем. Не склонный к болтливости вообще, этим вечером он превзошел самого себя. Мысли его витали, по-видимому, очень далеко, и он обнаруживал свое присутствие за столом только нервным потиранием пальцев, перерабатывавших торт и булочки в птичий корм.
Больше всех за столом говорила хозяйка, она делилась с нами местными сплетнями и, казалось, совсем не замечала, что по крайней мере трое из гостей озабочены чем-то совсем иным...
Большой кусок торта с кремом заставил ее на минуту замолчать, и министр юстиции Маттсон зычным голосом затрубил:
— А как поживает наша бедная старенькая Беата?
Все взглянули на фрекен Бюлинд: та вздрогнула и очаровательно порозовела. Розовое очень идет к серому.
— Спасибо... Она поживает... хорошо.
Барбру Бюлинд была племянницей Беаты, и это, строго говоря, являлось единственным ярким фактом ее биографии. Назвав Беату «бедной и старенькой», министр юстиции, конечно, шутил| он отнюдь не имел в виду выжившую из ума и никому не нужную старушонку. Конечно, Беате было далеко за восемьдесят, но ее ни в коем случае нельзя было назвать ни бедной, ни ничтожной. Здесь, на острове, при всей жестокой в этом отношении конкуренции Беата Юлленстедт носила самое громкое имя. Она была вдовой всемирно известного шведского драматурга, лауреата Нобелевской премии Арвида Юлленстедта, чьи произведения и теперь, через двадцать лет после его кончины, ставились на главных сценах всего мира даже чаще, чем при его жизни. Знаменитый в свое время, ныне он считался равным Стриндбергу или даже превосходящим его талантом. Беата Юлленстедт жила по другую сторону шоссе в своем красном домике среди яблонь и кустов смородины уже более пятидесяти лет. Как я понимал, она считалась чем-то вроде национально-исторического памятника, который все чтут, но редко кто посещает.