Мириад островов. Игры с Мечами
Шрифт:
Палач был молод, упрям и не видел смысла ютиться в норе. Года черед два-три он добился того, чтобы ему разрешили построить узкий двухэтажный дом, упирающийся торцом в сторожевую башню. Там он держал орудия своего ремесла. Оттуда выходил за ворота, чтобы казнить простолюдина, или на площадь, если предстояло иметь дело с благородным человеком. Под благородным не всегда подразумевался дворянин, то есть Защитник высокого ранга. Вообще тот, от коего вправе было ожидать хладнокровия и достойного поведения перед лицом смерти. Дворян обоего пола такому специально
Как самураев, вот именно. Искусству ритуального суицида. Впрочем, мы совсем не о том.
Так вот. Когда палачу предстояло исполнить над кем-то приговор, на окно дома, где он жил, человек из ратуши клал чёрную перчатку: пальцами к воротам — если то был человек из незнатных, и к зданию ратуши, самому красивому в Хольбурге… Нет, городской собор святого Езу, выросший напротив, был, конечно, и выше, и прекраснее видом, и то был вообще иной город.
За подробностями дела палач все равно должен был сначала отправиться в здание городского совета, в подвалах которого издавна пребывала тюрьма, а на первом этаже с низкими сводами — суд и помещение для допросов.
Да, никакое звание, самое высокое, не защищало от применения силы, хотя было немало возможностей пощадить скромность.
Нет, способностью вынести любую боль и не сломаться гордились. Это называлось „морянская закваска“.
Но в тот день, о котором ведётся речь, допрашивали перед казнью молодого парня из цеха ювелиров, который был повинен в соблазнении девицы высшего, чем он, происхождения, но меньшего по сравнению с ним достатка. По входившему тогда в моду скондийскому обычаю негоже стало брать жену из более зажиточной, чем твоя, семьи, чтобы ей не терпеть убытка. Ну и выше себя рангом тоже — по сходной причине. Ибо не супругу должно возвыситься путём брака, но супруге.
В общем, ювелир без устали клялся, что присмотрел себе выморочную землю, дающую право на титул, и намеревался затем хлопотать о переходе в более высокую страту. Дворяночка, напротив, божилась, что в предвидении такого и от великой радости взял он её девство силой и весьма грубо, с чего она понесла дитя. Невозможно в таком случае доказать, сотворилось ли беззаконие по обоюдному согласию или без него.
— Тебя не можно никоим образом испытать, чтобы не потеряла ты плод во чреве, — убеждал её судья. — Лишь честь — порука истинности твоих клятв.
— Я говорю правду. Но лучше бы моему сыну или дочери вовсе не родиться, — отвечала она со слезами.
— Добавь — чем родиться сиротой, — уговаривали её.
Но она так твёрдо стояла на своём, что соглашалась и на плотские терзания. По крайней мере, словесно. Лишь бы не принудили к замужеству с насильником, в коем она разуверилась.
Детская сказочка, однако. Из тех, какими тешатся у горящего камина в студёные зимние вечера.
Парень же вроде соглашался покрыть грех, безразлично, свой или чужой, но вносить ясность в свои слова никак не желал. А чтобы осудить его или оправдать, необходима была ясность.
Тогда назначили ему допрос третьей ступени — а означало
Развязывание рук. Слыхали мы такое. И как же обеспечивалась правдивость показаний? Ну, хотя чтобы экзекутор не врал?
Палач перед вступлением в должность приносил клятву, что будет неукоснительно следовать путём истины. Да и сам испытуемый должен был по окончании допроса подтвердить слова, вырванные у него огнём, железом или хитростью.
Нет, вторичной пытки никогда не предпринималось, даже если результат откровенности был не тот, коего ожидали.
Оставшись наедине с прикованным к стене парнем и затворив двери накрепко, молодой палач спросил:
— О землях барона Вилфрита, мною же укороченного на голову за мятеж, ты не лгал. Сделка была почти заключена — такое пишут в бумагах.
— Разумеется, — подтвердил ювелир, для убедительности лязгнув цепью.
— Но к тому, что у бывшей девицы внутри, ты не имеешь ровно никакого отношения, — продолжал палач.
— Не имею, — ответствовал ювелир так же точно. — Ты собираешься о том меня спрашивать? Я готов.
— Зачем? Я и так уверен, что до прошлого месяца ты о сэнии даже не помышлял.
— Откуда тебе-то знать? — страшно удивился юноша.
— Мои поднадзорные девочки выдали мне, что её обручённый жених похвалялся, будто бы сорвал печать, едва отец наречённой пошёл на попятный. Узнав, что сговорил дочку за мота и отменного ходока по тавернам и борделям.
Не бывает таких детских сказок.
Надо сказать, что в те времена палач редко надзирал над всеми и всяческими выгребными ямами, но шлюхи не до конца от такого отвыкли. За мужской спиной всяко укромнее, чем за женской.
— Ну тогда запираться перед одним тобой было бы глупо, — ответил молодой человек. — Но судьям я того не сказал и не скажу, если найдутся во мне силы.
— В чем дело — влюбился ты в дворяночку, что ли? — грубовато спросил палач.
— Нет. Но захоти я — всё сладилось бы ровно так, как я сказал.
— Снова юлишь, — проговорил казнитель.
— Нет, — помотал головой его собеседник.
— Во всяком случае, не говоришь ни лжи, ни всей правды. Кто тебе она и кто ты ей?
— Делал сэнии венчальный убор. А отец мой — её матери и сёстрам. Всё нажитое отдал бы за её счастье — не так она дурна, как молода и с того лжива.
— Я тебе не книжник — витые словеса распутывать! — рассердился палач.
— Есть третий, — ответил ювелир. — Кто о ней одной денно и нощно помышляет. Вот его ни она, ни тем более я сам впутывать не желаем. И будущую мать бы принял, и младенца бы на себя записал, хоть без такой радости. Но ей, чтобы от родителя уйти, надобно приданое.
— Погоди. Это что же — она ведь за оскорбление половину всего твоего добра может отсудить.
— Даже и всё, если признают моё завещание, — ответил ювелир. — И деньги, и драгоценности, и земли — во искупление вины. Разве что город свою долю возьмёт. А почему бы тогда и не признать?