Миры Филипа Фармера. Том 5

В пятый том собрания сочинений Филипа Хосе Фармера вошли романы «Мир одного дня: бунтарь» и «Мир одного дня: распад» завершающие одноименную трилогию.

В Мире одного дня бунтари

не в почете. Многие века промывания мозгов и всемогущества надсмотрщиков, «для всеобщего блага» подавляющих антисоциальное поведение, создали общество, в котором человек, трижды плюнувший на тротуар, считается опасным преступником, а эгоизм — уголовно наказуемым действием. Но даже в этом рафинированном мире встречаются прирожденные мятежники. И один из них — Джефферсон Сервантес Кэрд, член семьи Иммерманов, овладевшей секретом продления жизни, чьим разоблачением завершается первый роман.

Кэрд умер. Семь осколков его первоначальной личности разрушены, стерты. Но на их месте вырастает новая, искусственно созданная личность — Уильям Сент-Джордж Дункан, человек, которому под силу сбежать из любой тюрьмы.

Судьба приводит беглеца сначала в банду таких же, как он, изгоев, потом — в ряды таинственной подпольной организации, сталкивает его с безумцем-проповедником и профессором энтомологии, с главарем банды и бывшим полицейским, а теперь такой же участницей сопротивления Пантеей Сник. Но охота за ним продолжается. Ведь после разоблачения семьи Иммерманов Кэрд-Дункан остался единственным, кто может открыть людям секрет бессмертия — если только сам сумеет его вспомнить — и научить сопротивляться отнимающему силу воли наркотику, который делает возможным существование режима тотальной слежки.

Мятежный дух Кэрда заставляет его бороться не только с продажным правительством, но и с безжалостной организацией, которую возглавляет один из высших правительственных чиновников, скрывающийся за псевдонимом Руггедо. И, наконец, после многих перипетий борьба Кэрда завершается успехом. Мировое правительство соглашается отменить систему разделения дней, вернуть к жизни миллионы приговоренных к вечному окаменению.

Однако победа дается дорогой ценой. Расщепленная психика Дункана, не выдержав напряжения, разрушается, раскрывая тайну детства Кэрда, истоки его необычайных способностей. Из душевного пепла, как феникс, встает новый Кэрд. Но при всех метаморфозах неизменной остается бунтарская натура героя. Кэрд продолжает свою вечную борьбу — и находит свою любовь.

Он был семью.

А теперь стал одним.

Так сказала ему женщина, в чьем кабинете он ежедневно проводил один час. До тех пор он не знал об этом, хоть она и утверждала, что ему все известно. Если верить ей, это известно ему и до сих пор — может быть. Он был уверен, что женщина ошибается. Полностью. Если он хочет выжить, ему предстоит убедить ее.

Странно получается. «Я вам сейчас кое-что скажу, а вы меня убедите, что это не так».

Если он не сможет убедить в своей правоте власти, его не казнят, но то, что случится с ним, будет не лучше смерти. Если только кто-то в далеком будущем — что весьма маловероятно — не решит вновь оживить его.

Женщина-психик была озадачена и заинтригована. Как и ее начальство, подозревал он. Пока они теряются в догадках, он останется в живых. Живой, он может надеяться на побег. Но он знал — или это казалось ему? — что никто еще не бежал отсюда.

Человек, называвший себя ныне Уильям Сент-Джордж Дункан, сидел в кресле в кабинете психика, доктора Патриции Чинь Арсенти. Он только что пришел в сознание, и мысли его еще слегка путались, как всегда после тумана правды. Еще несколько секунд, и головоломка чувств сложилась. Стенной хронометр подсказал ему, что он пробыл под туманом тридцать минут — как всегда. И, как всегда, ныли мышцы, болела спина, разум дрожал, точно трамплин после прыжка.

Что она узнала на сей раз?

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Арсенти, улыбнувшись.

Дункан выпрямился, потирая шею.

— Видел сон. Я был облаком железных пылинок, которые ветер гонял по огромному залу. Кто-то втолкнул в зал здоровый магнит. И я, облако пыли, притянулся к магниту, превратившись в стальной слиток.

— Железо? Ты больше похож на резину. Или термопластик. Ты переплавляешься усилием воли.

— Не знал, — ответил он.

— Какой формы был слиток?

— Обоюдоострый меч.

— Я здесь не для психоанализа. Но этот облик кое-что значит для меня.

— И что же?

— Для тебя он может означать нечто совершенно иное.

— То, что я сказал вам, должно быть правдой, — произнес он. — Никто не может лгать, вдохнув тумана.

— Я тоже в это верила, — ответила Арсенти и, помолчав, добавила: — До сих пор.

— До сих пор? Почему? Могли бы и сказать, чем я отличаюсь от всех остальных. Стоило бы сказать. А не говорите вы, потому что не знаете.

Он нагнулся вперед:, пронзив ее взглядом.

— Вам нечем подтвердить свои слова, кроме иррациональных подозрений. Или вы получили приказ от своих шефов-параноиков. Знаете же, и они должны знать, что я не иммунен к туману правды. И обратного вы доказать не можете. Так что я — вовсе не те типы, которых арестовали за дневальничество и принадлежность к подрывной организации. Я не несу ответственности за их преступления, потому что они — это не я. Я невинен, как новорожденный.

— Ребенок — это потенциальный преступник, — ответила Арсенти. — Однако…

Они помолчали немного. Дункан откинулся в кресле и расслабился, улыбаясь. Арсенти сидела настолько неподвижно, насколько это возможно для здорового взрослого человека — подергивания и шевеления мышц были почти незаметны. Она смотрела уже не на него — в окно. Хотя обширный двор и окружавшую его высокую ограду заслоняла стена, она могла видеть тротуар и здания на противоположной стороне улицы. Был обеденный час, и на перекрестке бульвара Фредерика Дугласа и авеню Святого Николая толпился народ. Пешеходы заполняли тротуар, велосипедисты — проезжую часть. Одна седьмая населения Манхэттена вышла на улицу порадоваться весеннему солнышку. И не зря — из приблизительно девяноста обдней весны им достанется одиннадцать.

Попрыгунчики временные, подумал Дункан. Перед его мысленным взором мелькнуло видение — кузнечик на травинке, согнувшейся под его весом. С видением пришла боль. Или память боли? Он не понимал, почему кузнечик ассоциируется у него со скорбью, и никакие воспоминания не помогали понять.

Внезапно Арсенти оторвала взгляд от окна, как муха отрывается от паутины — паутины памяти? — и, подавшись вперед, яростно глянула на Дункана. Ярость только красила эту симпатичную пышную блондинку. Она обнажила большие белые зубы, точно собиралась укусить его, и солнце отразилось в них, как в тюремной решетке.