Мишель плачет в супермаркете
Шрифт:
Всю мою жизнь она пыталась уберечь меня от подобного образа жизни, а теперь с улыбкой ходила по кухне, нарезала зеленый лук, наливала в миску 7Up и соевый соус, пробовала пальцем, казалось, не обращая внимания на расставленные повсюду ловушки для тараканов и грязные отпечатки пальцев на холодильнике, в твердом намерении оставить после себя ощущение дома.
Мать либо окончательно сдалась, оставив свои попытки превратить меня в нечто, чем я не хотела быть, или перешла к более тонкой тактике, понимая, что вряд ли я протяну еще год в этом сарае, прежде чем обнаружу, что все это время она была права. Или, может быть, сделали свое дело пролегающие между нами пять тысяч километров, так что она просто счастлива быть рядом со мной. Или, возможно, она в
Питер все же приехал в Нью-Йорк. Он закрыл ресторан в два и был у Грега в четыре утра. Все еще липкий от кроваво-оранжевой «Маргариты», с прилипшим к джинсам рефритос [49] , он прижался ко мне на диване и лежал неподвижно, пока я рыдала в его серую студенческую футболку, наконец получив возможность выплеснуть поток эмоций, подавляемый целый день, благодарная, что он меня не послушал, когда я сказала ему не беспокоиться. Лишь гораздо позднее он признался, что мои родители вначале позвонили ему. Он узнал, что она больна, раньше меня, и обещал им, что будет рядом, когда об этом узнаю я. И будет поддерживать меня в предстоящих испытаниях.
49
Рефритос – блюдо из приготовленных и размятых бобов, традиционный массовый продукт питания мексиканской кухни.
Глава 5. Где вино?
«Почему ты пытаешься исключить только меня?» – заскулила я в свой мобильник, как будто ябедничала на старшего ребенка за то, что он мной пренебрегает. Как будто меня не пригласили на день рождения.
«Ты должна жить своей жизнью, – сказала мама. – Тебе двадцать пять. Это важный год. Мы с твоим отцом справимся с этим вдвоем».
Пришли свежие новости, и ни одна из них не была хорошей. Доктор Ли, онколог из Юджина, поставил ей диагноз: рак поджелудочной железы IV стадии. Шанс выжить без хирургического вмешательства составлял 3 процента. После операции на выздоровление ушли бы месяцы, и даже в этом случае вероятность излечения от рака составляла всего 20 процентов. Мой отец добивался приема у доктора медицины Андерсона в Хьюстоне, чтобы получить второе мнение. По телефону мама произнесла это как «раки поджелудочной железы» и «Энди Андерсон», что навело меня на мысль, что наша единственная надежда – в руках какого-то персонажа из мультфильма «История игрушек».
«Я хочу быть рядом», – настаивала я.
«Мама боится, что, если ты приедешь, вы опять перессоритесь, – позже признался отец. – Она понимает, что должна направить все свои усилия на то, чтобы выздороветь».
Я полагала, что семь лет, которые я прожила вдали от дома, залечили наши взаимные раны и напряжение, накопленное в подростковом возрасте, забыто. Расстояние в пять тысяч километров между Юджином и Филадельфией было достаточным для того, чтобы ослабить влияние матери, и я, свободно исследуя свои творческие импульсы без постоянной критики, начала ценить все ее труды, цели которых стали очевидны лишь в ее отсутствие. Сейчас мы были ближе, чем когда-либо прежде, однако признание отца показало, что от целого ряда воспоминаний мать так и не смогла избавиться.
С самого первого дня, как мне рассказывали, со мной было очень нелегко. Когда мне исполнилось три года, Нами Имо назвала меня «Самой настоящей злодейкой». Натыкаться на предметы головой было моей специальностью. Деревянные качели, дверные косяки, ножки стульев, металлические трибуны на Четвертое июля. У меня до сих пор в центре черепа осталась вмятина после того как я впервые врезалась головой в угол нашего кухонного стола со стеклянной столешницей. Если на вечеринке присутствовал плачущий ребенок, то это точно была я.
В течение многих лет я подозревала, что мои родители, возможно, преувеличивали или просто были плохо подготовлены к реалиям детского темперамента, но постепенно, основываясь на единодушных воспоминаниях многочисленных родственников, я пришла к выводу, что
Но худшее было еще впереди, напряженные годы, которые, как я понимала, имел в виду мой отец. Ко второму семестру одиннадцатого класса то, что до этого момента могло бы сойти за простую подростковую тоску, начало перерастать в глубокую депрессию. У меня начались проблемы со сном, и я все время была уставшей. Мне было трудно собрать волю в кулак, чтобы хоть что-нибудь сделать. Моя успеваемость резко упала, и мы с мамой постоянно были на ножах.
«К сожалению, ты унаследовала это с моей стороны, – сказал мне отец однажды утром за завтраком. – Держу пари, ты тоже с трудом засыпаешь».
Он сидел за кухонным столом, поглощал хлопья и читал газету. Мне было шестнадцать, и я приходила в себя после очередной ссоры с матерью.
«Слишком много всего здесь происходит», – не поднимая глаз, сказал отец, постучал себе по виску, и перешел к спортивному разделу.
Отец был выздоровевшим наркоманом, и его подростковый возраст был гораздо более беспокойным, чем мой собственный. В девятнадцать лет он периодически ночевал под дощатым настилом в Эсбери-парке, и его поймали на продаже запрещенного препарата полицейскому. Шесть недель он провел в тюрьме, а затем переехал в реабилитационный центр округа Камден, где стал подопытным кроликом для нового метода психотерапевтического лечения. Его заставляли носить на шее табличку с надписью «Я угождаю людям» и заниматься бесполезными видами деятельности, которые якобы прививают моральные ценности. Каждую субботу он копал яму во дворе за учреждением, а каждое воскресенье снова ее засыпал. По сравнению с тем, что выпало на его долю, любая беда, в которую я попадала, выглядела незначительной.
Он пытался утешить мою мать, убедить ее, что это нормальная фаза, то, чем так или иначе болеет большинство подростков, но она отказывалась к этому прислушаться. Я всегда хорошо училась в школе, и этот сдвиг очень удачно совпал со временем подачи документов в колледжи. Она восприняла мое недомогание как роскошь, которую им приходилось оплачивать. Родители дали мне слишком много, и теперь я была полна жалости к себе.
Она пошла ва-банк, превратившись в грозный обелиск, следивший за каждым моим движением. Она пилила меня за вес, ширину подводки для глаз, высыпания на лице и нерегулярное использование тоников и отшелушивающих средств, которые заказывала для меня в QVC. Что бы я ни надела, все приводило к стычкам. Мне не разрешали закрывать дверь моей спальни. После школы, в то время как мои друзья разъезжались на ночевки друг к другу, меня увозили на внеклассные занятия, а затем возвращали в лес, оставляя ворчать в одиночестве в своей комнате с открытой дверью.
Раз в неделю мне разрешали ночевать в квартире моей подруги Николь – единственная передышка от властного маминого надзора. Отношения Николь со своей мамой были полной противоположностью моим. Колетт предоставила Николь свободу принимать собственные решения, и, похоже, им действительно нравилось проводить время вместе.
Их двухкомнатная квартира была выкрашена в яркие, смелые цвета, обставлена классной винтажной мебелью и украшена текстилем из секонд-хендов. У входной двери были сложены лонгборды времен подросткового возраста Колетт, проведенного в Калифорнии, а на подоконниках стояли сувениры, приобретенные в Чили, где она в течение года преподавала английский язык. В гостиной с потолка свисали на цепях качели, в звенья которых были вплетены пластиковые цветы из магазина рукоделия.
Я восхищалась тем, что они больше походили на друзей, чем на мать и дочь, завидовала их поездкам на блошиные рынки Портленда. Какой же идиллической представлялась мне эта картина, когда я смотрела, как они вместе занимаются выпечкой на кухне. Разглаживают основу для пиццы из домашнего теста чугунным утюгом, доставшимся им в наследство от итальянской бабушки Колетт; прорисовывают десятки замысловатых узоров на тонких съедобных салфетках; мечтают о кафе, которое однажды откроет Колетт, где они будут продавать свою выпечку и создадут интерьер в точности как у себя дома, дизайн которого я находила нестандартным и очаровательным.