Мистер Эндерби изнутри
Шрифт:
— Да, — сказал Эндерби.
Карлик совсем близко придвинулся, неуклюжий на костылях, и как бы собрался съесть ухо Эндерби.
— И я его туда сунул, — сообщил он. — Жена, понимаешь, ушла, больше нечего делать. И отлично вошел, не поверишь. Вошел, так или иначе, а потом знаешь, что было?
— Нет, — сказал Эндерби.
— Обратно не вышел, — объявил карлик с ожившим ужасом в глазах. — Застрял, не вылазит. Каким я дураком чертовым, должно быть, выглядел в глазах кота, когда тот влез в окошко. Знаешь, вечер жаркий, окно открыто. И тут я стою со своим причиндалом, засунутым в шайбу, и он оттуда не вылазит. Все перепробовал — и под холодным краном держал, пилкой пробовал распилить, ни черта не выходит. Тут жена возвращается из кино, видит,
— Нет, — сказал Эндерби.
— «Скорую» вызвала, меня в больницу забрали. Хотя не в эту. Мы в тот раз жили где-то в другом месте. Ну, там старались, старались, все бестолку. Все перепробовали. Знаешь, что в конце концов пришлось сделать?
— Нет, — сказал Эндерби.
— За пожарной командой послать. Ни словечком не вру, пришлось. Честью перед Богом клянусь, послали за пожарной командой. Знаешь, что пожарная команда сделала?
— Нет, — сказал Эндерби.
— Специальную пилу привезла для распила металла и воду без конца подавала из шланга. Зачем, знаешь?
— Чтоб остужать, — сказал Эндерби.
— Точно, — подтвердил карлик. — Не многие дали бы верный ответ, в отличие от тебя. Чтоб остужать. Так или иначе, справились и тогда предложили мне встретиться с трюкачом, с которым ты встречался. Хоть и ничего хорошего. — Он помрачнел.
— Поэтому ты снова здесь? — спросил Эндерби.
— Не, — с укоризной ответил карлик-рабочий. — Ногу на этот раз сломал на работе. Хотя всегда чего-нибудь найдется, правда?
В этот миг Эндерби пришел к мнению, что с определенной долей помощи и поддержки предположительно можно считать возможным возможное возникновенье желания с некоторыми неизбежными оговорками жить дальше. Он проснулся средь ночи, смеясь над какой-то сонной шуткой. Сестре пришлось дать ему успокоительное.
2
Флитчли, сплошь засыпанный розовым снегом яблоневого цвета, кукующий (соответственно) эхом, зеленый, тихий тишиной, которую только подчеркивал пинг-понг настольного тенниса, Флитчли полностью соответствовал описанию доктора Гринслейда. Несколько недель спустя Эндерби сидел на гремевшей птицами террасе, читал детскую безобидную книжку о насилии («…Чинк с зловещей восточной улыбкой на непроницаемом желтом лице выдернул нож из спины своего мертвого компаньона и швырнул его прямо в полковника Билла. Билл нырнул, слыша, как дьявольское оружие вонзилось в дверь. Нырнул как раз вовремя. „Ну, — сказал он с холодной улыбкой на чисто выбритом лице, — пожалуй, на один день с меня твоих предательских выходок хватит, Джонни-китаец“. И пошел на Чинка, забормотавшего на диком родном языке, очевидно, мольбу о пощаде…»). В помещении для дневного времяпрепровождения звучала веселая музыка столов, накрываемых к полднику. За низким заборчиком за работой склонялся садовник. Пациенты, коллеги Эндерби, гуляли на площадке или, вроде него самого, сидели, отдыхали за успокоительной литературой. Эндерби время от времени клал книгу на колени, закрывал глаза и тихо говорил себе много раз: «Меня зовут Эндерби-Хогг, меня зовут Эндерби-Хогг». Элемент процесса исцеления, осторожного изменения личности. Хогг — девичья фамилия его матери, Эндерби вскоре умолкнет, она станет единственным его именем.
Прозвонил звонок к полднику, из дневной палаты по радио утонченно грянули новости. Эндерби-Хогг сел за стол на шестерых, сперва обменявшись рукопожатиями с мистером Барнеби. Мистер Барнеби, как собака, настойчиво подавал лапу всем в любое время дня, а иногда по ночам мягко будил всех и каждого с той же целью. У него было приятное морщинистое лицо, и он, вроде Эндерби, который скоро исчезнет, был чем-то вроде поэта. Написал стихи, взяв за начало строчку главного врача:
Ты у меня безусловно получишь без Всяких вопросов,За тем же столом сидел мистер Трилл, одним из симптомов психического расстройства которого служила способность назвать победителя любой крупной скачки за последние шестьдесят лет. Это был мужчина благородной наружности, клявшийся, что ненавидит скачки. И сейчас Эндерби-Хогг бросил ему в качестве автоматического приветствия:
— Приз на тысячу гиней, 1910.
Мистер Трилл поднял от супа скорбный взгляд и ответил:
— Моргунчик, владелец Астор, тренер У. Во, жокей Лайнэм. Начальная ставка пять к двум.
Был еще мистер Бичем, мастер-водопроводчик, который по предписанию психиатров целыми днями рисовал картины: черные змеи, красное убийство, его жена с тремя головами. Страховой агент в темных очках, мистер Шап, с черной дырой вместо рта, ничего не говорил и ничего не делал, только все время визжал одно слово: ПАСТА. Наконец, мистер Киллик, который вполголоса проповедовал птицам и смахивал на преуспевающего мясника.
Все шестеро из этой компании выхлебали суп, после чего две веселые сестры с сияющими лицами подали им куски пирога с мясом и ложкой наложили картошку. Были у них ложки, вилки, но не ножи. Мясо жевалось приятно и тихо, за исключением одного случая, когда мужчина в халате за другим столом крикнул в потолок:
— Топи ее, Номер Один!
Его быстро успокоила одна из сестер, простая ланкаширская девушка с сильным чувством юмора.
— Быстро топи мясной пирог, дружочек, — приказала она. — Пудинг с патокой прямо по курсу.
Эндерби-Хогг посмеялся вместе с остальными над типично ланкаширской шуткой. Вкатили пудинг с патокой, с горчицей по желанию, и мистер Киллик, проголодавшийся после утренней проповеди птицам, съел три порции. Одни после еды снова легли в койки, тогда как Эндерби-Хогг и другие уселись в солярии. Денег Эндерби-Хогг не имел, но некий неведомый благотворительный фонд по просьбе больничного эконома снабжал его достаточным количеством сигарет. Сестра прошлась со спичками, давая прикурить курильщикам: собственных спичек ни одному пациенту не дозволялось с тех пор, как иеговистски настроенный больной общим параличом обозвал Флитчли Содомом и запалил.
Спокойно покурив, лениво и бессвязно поговорив, Эндерби-Хогг пошел в уборную. В маленькие кабинки без дверей можно было заглядывать из коридора сквозь толстую стеклянную стену: даже здесь одиночество не ощущалось. После образцово здорового испражнения Эндерби-Хогг направился в палату, которую делил с одиннадцатью другими пациентами, и лежал там на койке до вызова на дневную беседу с доктором Уопеншо. Дочитал свою детскую книжку. («…И, — усмехнулся полковник Билл, — несмотря на весь риск и опасности, я с радостью еще раз пережил бы такое веселое славное приключение». Но, толкнув дроссель, после чего горючее воспламенилось с силой и сладостью, он вовсе не думал, что его ждет еще более волнующее приключение. Об этом приключении, ребята, мы расскажем в следующей истории — девяносто седьмой! — о полковнике Билле и верном Спайке.) Эндерби-Хогг без лишнего волнения надеялся эту историю прочитать.
В три часа улыбчивая сестра пригласила его к доктору Уопеншо. Доктор Уопеншо сказал:
— А, привет, старина. Как дела? Славно, славно, — больше всего на свете смахивая на полковника Билла или на его создателя. Доктор Уопеншо был крупным мужчиной с избыточным жирком, свидетельствовавшим, подобно медалям, о прежних триумфах в регби, с большими ногами, усами, голосом — рождественским пудингом. Но это был умный, оригинальный психиатр. — Садитесь, — предложил он. — Закуривайте, если хотите. — Эндерби-Хогг сел с робкой улыбкой. Он обожал доктора Уопеншо.