Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет
Шрифт:
– Что за подлая манера входить без стука! Он пьян, скотина, пьян среди бела дня, – раздраженно произнес вождь, когда дверь закрылась.
– Ну, может, употребил рюмочку перед обедом, для аппетита, – сказал Агапкин, пряча записку.
– Употребил. Нашли вы, Федор, словечко. Русский человек слишком уж добр. Нюня, рохля. Голова раскалывается. Сделайте-ка ваш чудодейственный массаж.
У Федора немели руки. Массажи, компрессы, успокоительные микстуры помогали все меньше. Никаких сильных лекарств вождь упорно не принимал, рвался вон из Кремля, из Москвы.
Наконец вместе с двумя своими дамами
На природе великий вождь превратился в скромного жизнерадостного дачника. Он спокойно засыпал и спал крепко. Утром под руководством Агапкина делал легкую гимнастику, бодро покряхтывал и хихикал, обливаясь до пояса прохладной водой, после завтрака отправлялся на долгие прогулки по лесу. Малина и первые грибы вызывали у него детский восторг.
Вечерами на веранде ставили самовар. Ильич макал в чай баранку, добродушно и не смешно шутил. Ни слова не говорилось о мятеже, об убийстве Мирбаха, о терроре, о войне и мировой революции, как будто ничего этого не было.
«А ведь правда не было ничего», – думал Федор.
Шестого июля какие-то пьяненькие матросы и солдаты бродили по Москве, грабили прохожих. В штаб восстания тянулись голодранцы, там было много бесплатной водки, раздавали баранки, консервы и сапоги. Там разоружили Дзержинского, когда он явился требовать выдачи убийцы германского посла. Председателя ЧК арестовали, подержали немного и сразу отпустили.
Один из главных персонажей, отчаянный юноша Блюмкин, исчез бесследно. После убийства ему и его товарищу, фотографу Андрееву, удалось выпрыгнуть в окно посольского особняка, перелезть через забор, сесть в поджидавший автомобиль. Охрана открыла стрельбу лишь после того, как автомобиль уехал.
Марию Спиридонову посадили под домашний арест, в удобную квартиру в Потешном дворце, и постоянно меняли охрану, поскольку неугомонной Афине удавалось успешно агитировать через дверь даже суровых латышских стрелков.
Дзержинский, освобожденный из-под ареста, сразу явился в Кремль и попросился в отставку. Перед отъездом на дачу просьбу эту Ильич удовлетворил, не выказав никаких эмоций. Ильича в тот момент более всего беспокоило состояние каминов в дачном доме, он требовал, чтобы трубы были хорошо прочищены, да еще интересовался, появились ли уже в окрестных лесах лисички, любимые его грибки, и если да, то хорошо бы добыть свежей сметаны. Когда доложили, что лисички есть, а со сметаной плохо, поскольку ни одной коровы в окрестных деревнях не осталось, он долго качал головой и повторял: безобразие, форменное безобразие!
Как будто забыл, по чьему приказу разорялись крестьянские хозяйства.
Казалось, он вообще обо всем забыл и безмятежно наслаждался уютной, спокойной, обывательской жизнью. Он для такой жизни был создан, любил ее, знал в ней толк. Ее он безжалостно уничтожал в России и планировал уничтожить во всем мире.
«Если планы его сбудутся, выйдет что-то вроде нашествия марсиан, как в фантастическом романе, – думал Федор, – землю завоюют странные инопланетные существа, которых даже нельзя назвать злодеями. Злодейство – человеческая черта. А тут нечто другое. Что же?»
Федор мучился этим вопросом и не находил ответа. Он замечал, что вождю вовсе не хочется в Москву. Ильич мог долго жить вот так, собирать
Особенно уютно и спокойно бывало вечерами на веранде. Напившись чаю, Ильич в соломенном кресле читал Джека Лондона или дремал, уронив книгу на колени. Две верные соратницы, жена и сестра, обе некрасивые, рано постаревшие, сидели в качалках, занимались рукодельем. Одна штопала натянутый на деревянный гриб носок вождя, другая вязала себе кофту.
Ночные мотыльки летели на лампу, глухо бились о стекло. В круге света их гигантские черные тени метались по потолку.
Однажды в гости приехал старый товарищ вождя, интеллигентный большевик с маленькой внучкой. Ильич играл с пятилетней девочкой, рассматривал ее куклу.
– Что же она у тебя босая?
– Нет ботиночек, – вздохнула девочка, – вот сейчас лето, тепло. А как придет осень, боюсь, простудится, заболеет.
– Ничего. Что-нибудь придумаем.
Вождь, присев на корточки, долго рылся в сундуке, где были сложены подарки от благодарных трудящихся. Там, среди вышитых полотенец и рубашек, вязаных ковриков, бисерных кисетов, кружевных салфеток, он отыскал искусно сшитые крошечные кожаные сапожки. Они оказались впору кукле. Девочка прыгала, хлопала в ладоши, целовала вождя в бледные щеки. Дед ее прослезился в умилении.
В тот же день пришло известие от Чичерина. Германское правительство потребовало согласия Совета народных комиссаров на ввод в Москву вооруженного немецкого батальона для охраны посольства. Вождь не стал слушать до конца текст официальной ноты и приказал Чичерину ответить немцам категорическим отказом.
Вечер омрачился приступом головной боли. Ночь прошла без сна. Утром Ильич с семейством выехал в Кремль и опять принялся за свою работу. Диктовал резолюции, телеграммы, давал указания по телефону.
Цурюпе: «Я предлагаю заложников не взять, а назначить поименно! Нужен беспощадный военный поход на деревенскую буржуазию!»
Ведерникову: «Превосходный план массового движения с пулеметами за хлебом!»
Зиновьеву: «Надо поощрять энергию и массовидность террора!»
Раскалялись от звона телефонные аппараты, гудел и щелкал телетайп, склонялись над столами стенографистки, часами длились заседания, носились курьеры, латышские самокатчики. По грязной мрачной Москве мимо забитых продовольственных магазинов и бесконечных голодных очередей летели сверкающие автомобили из бывшего царского автопарка.
Ливенскому исполкому: «Повесить зачинщиков из кулаков!»
Пайкесу: «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая!»
Записки, которыми через Федора вождь обменивался в эти дни с Бокием, были короткими и непонятными.
Бокий: «Переговоры идут успешно, спешить не стоит. Можно добиться значительного увеличения суммы».
Ленин: «Прекратите переговоры! Вопрос будем решать кардинально! Немцы пойдут на Москву, освободят, используют против нас».