Младость
Шрифт:
Тетя (думает). Да и билеты-то уж взяты… Ну, значит, дура я. Ну, иди, а я пойду багаж устраивать.
Медленно, руки держа в бока, уходит. Всеволод возвращается к сидящим, но сам не садится.
Надя. Севочка, что тетя?
Всеволод. Так, свое.
Молчание.
Катя. Господи батюшка – и сколько тут этих путей-дороженек, и туда идут, и сюда идут!
Всеволод. У меня с самого детства особенная какая-то любовь к дороге. Помню я…
Котельников. Это у всех русских так. Поезжайте по нашим станциям и поглядите: сколько народу сидит и на рельсы смотрит.
Всеволод. Не знаю, но с самого детства все, самое для меня важное и дорогое, связано с железной дорогой. Иваныч, помнишь?
Нечаев. Помню.
Всеволод. И этот запах, о котором вы сказали, и свистки, и огоньки эти… Ведь знаю, куда ведет дорога, и сам по ней ездил, а все кажется, что нет ей конца, что там вот, за этой линией и огоньками, где темнота и звезды…
Нечаев. Всеволод, мне надо с тобой поговорить. Извини, что перебил.
Катя. Вот некстати! Уж и ненавижу я этих друзей – не могли раньше наговориться, Корней Иваныч! Куда же нам теперь – под поезд?
Всеволод. Мы недолго.
Надя. А мы, Севочка, к маме пойдем, она там, наверное, беспокоится. Дайте мне руку, Иван Алексеич.
Котельников. Пожалуйста. Вы также волнуетесь, Надежда Николаевна.
Идут.
Катя (почти со слезами). Василь Василия, ну, что ж вы стали? Шагайте, шагайте, а руки вашей мае не надо. Столярова, идем, матушка, на рельсы смотреть, так, говорят, на всех станциях делается. – Корней Иваныч!
Нечаев. Слушаю!
Катя. Мы скоро вернемся – слышите?
Уходят. Платформа пуста. Молчание.
Всеволод. Что с тобой, Иваныч?
Нечаев. Извини, Всеволод, что я очень не вовремя… у тебя семья и вообще отъезд… Может быть, мы отложим разговор? Правда, я лучше напишу тебе.
Всеволод. Я сам сегодня хотел говорить с тобой, ждал тебя весь день, но ты так и не показался. И скажу правду, Корней: мне было очень горько. Что бы там ни было дальше и впереди, но с тобой связано лучшее в моей жизни и самое дорогое… и я так ждал тебя, так волновался!
Нечаев. Почему ты сегодня так ласков со мной? Мне казалось, что ты уже перестал меня любить.
Всеволод. Бог с тобой, Иваныч! Я и прежде любил тебя, но то было другое, злое, как и все тогда, а теперь! Сегодня я любил всякого встречного офицера, только потому, что на нем вот такая же форма. И теперь только одно меня радует, что скоро мы снова будем вместе, в Москве. Ах, Иваныч, Иваныч!
Нечаев. Я еще не знаю, Всеволод. Я в Москву не перевожусь.
Молчание.
Всеволод. Я этого не знал. Но неужели – опять Зоя Николаевна? Так. Она что-нибудь тебе сказала? Ну… не любит?
Нечаев. Она любит тебя, Всеволод. Ты и этого не знал?
Всеволод (помолчав). Нет. Может быть, догадывался… не знаю. Нет.
Молчание.
Нечаев. Это и естественно: кого ж ей любить, как не тебя? Меня? Но ты знаешь, что и кто я такое – подпоручик Нечаев. Не в том дело, голубчик. Конечно, печально, что девушка, которую люблю, отказала мне, но не в этом дело, как это ни плохо. А в том, что два месяца я жил в низости: как прирожденный подлец, я забыл все высокое в жизни, я забыл нашу святую дружбу, нашу гордую мужскую дружбу, которой им ввек не понять, – и все возложил на проклятый алтарь этой любви… так, кажется, говорится? Ну, да все равно, так или не так, ты понимаешь. Подлость, подлость, жалкое ничтожество души! Я Бога своего забыл, Всеволод. Ты ждал меня сегодня, а мне было стыдно показаться на твои глаза, клянусь моим Богом, стыдно! Ведь это же я вру, что ты охладел ко мне, дурака валяю, – я сам, сам изменил тебе, черт! Э, да что!
По платформе проходит стрелочник, спрыгивает и скрывается где-то на путях. Молчание.
Жить надо мужественно и сильно. Жить надо для подвигов, для высокой дружбы, для гордой жертвы, – а куда я лез? Черт знает что, мерзость какая! Но ты силен и горд – и ты не поймешь этого, да и не надо понимать.
Всеволод (медленно). Нет, я что-то понимаю. Странно, странно.
Нечаев. Но своим честным отказом – слушай, Всеволод! – она разбудила меня! Сейчас мне стыдно, как собаке, которая украла мясо, но вот здесь, во мне, растет та-а-кое!.. Не буду болтать, я и так слишком много болтал, но клянусь тебе моим Богом, Всеволод: на этом разрушенном месте ты когда-нибудь увидишь человека!
Всеволод (раздумчиво). Как и на этом разрушенном месте ты тоже когда-нибудь увидишь человека. Ах, Корней, Корней!
Нечаев. Я тебя не совсем понимаю сейчас, но одно я понял и никогда не забуду: жить надо мужественно и сильно!
Всеволод. Ах, Иваныч, Иваныч, какая странная и какая жуткая вещь – жизнь! Если, по твоим словам, ты был подлецом, то чем был я тогда, помнишь, на полотне? И нужна была смерть – смерть любимейшего человека, отца, чтобы я также что-то понял. В этом есть что-то чудовищное, об этом просто страшно думать, но своею смертью он дал мне жизнь!
Нечаев. Ты очень изменился, Сева.
Всеволод. Я изменился! Что об этом говорить! Но как я ему об этом скажу – ведь моей любви он не видал и никогда не увидит! А они, мать и остальные, разве мою любовь видали? А ты? Вчера я был у него на могиле – один – и как я, брат, плакал! А где все это было раньше? Где был я сам?
На платформе показываются господин и дама в вуали. Видимо, сдерживая себя, господин говорит.
<