Мне тебя обещали
Шрифт:
Я полюбил зеленые яблоки после одного грузинского мультика, где заблудившийся в лесу мальчик, прячась от волков, превращался в зеленое яблоко, которое сливалось с травой и оставалось незамеченным. Водопад уговаривала меня покупать яблоки другого цвета:
— Я как-то в аэропорту познакомилась с одной русской девушкой. У нее было странное имя, как-то связанное со словом «мир», и красивые, но невероятно печальные глаза. Она рассказала мне историю своей любви. Покидая любимого мужчину, девушка заполнила его холодильник зелеными яблоками. Я спросила, почему именно яблоками? Она не ответила, но рассказала, что пожалела потом о своем поступке, попыталась
Я объяснил Водопад, что создавать приметы на основе чужих историй глупо, а окончательная разлука между двумя людьми никогда не случается, если не смирились оба. Когда чувства — настоящая любовь, а не долговременная страсть, к расставанию они могут прийти только вдвоем. Один может отказаться от другого, они могут разойтись на время на пике взаимных претензий, но потом снова сойтись. Если история не дописана. А разлука навсегда возможна, если двое одновременно осознали ее необходимость.
— Если та девушка ушла, значит, она не любила по-настоящему. Или ее не любили — поняв это, она ушла.
В ответ на такое объяснение Водопад надулась. Она считает, что я рассуждаю слишком упрощенно. Любовь в ее понимании — нечто мистическое, непостижимое: «В любви нет точного определения ничему, кроме факта самой любви. Она либо есть, либо нет. Все остальное — картинки с субъективным раскладом чувств и возможностью последствий. Тем более, если речь идет о чувствах женщины. Мы в любви, как бы ни кричали о гордости и феминизме, думаем о целом, а мужчины — о себе».
...Я прохожу по длинному коридору, в конце него — вход в погреб. Там тетя Эльза держала вино, заготовки, сухофрукты. Незадолго до ее смерти сосед, дядя Иси, построил в погребе небольшой шкафчик из дубового дерева, обил его материалом против сырости. Туда тетя Эльза собрала альбомы с семейными фотографами. Сделала для них отдельное, укромное место, будто знала, что ей пора, боялась, что альбомы растеряются.
Водопад сидит на последней ступеньке лестницы в погреб. Рядом с ней мешочек с грибами, а на коленях альбом с фотографиями. Она смотрит на черно-белые снимки с людьми, большинства из которых уже нет рядом. Кто-то ушел, кто-то умер. Услышав мои шаги, оборачивается, улыбается мне и возвращается взглядом к альбому.
Сажусь рядом с ней. Беру один из альбомов, в нем фотографии маленькой Водопад. «Ух ты, какая ты упитанная! Сразу видно, кто тебя кормил. В принципе с тетей Эльзой иначе никак: с ней даже самая закоренелая анорексичка за недельку-другую стала бы пампушкой». Водопад сдувает пыль с обложки очередного альбома. Белесые крупицы повисают на время в холодном воздухе подземелья.
— Да, мама меня кормила как целую армию. Хорошо, в средней школе мне хватило ума закрыть рот, а то сейчас бы в дверь не вошла. Я вот перебираю фотографии и думаю: как же хорошо, что есть воспоминания. Они, конечно, связаны с прошлым, на которое мы часто злимся. Но без него не было бы нас сегодняшних.
— Наверное. Каждый из нас коллекционер воспоминаний...
— Скорее, носитель, но никак не коллекционер. Коллекционировать что-то — значит лишать это жизни. Запираем в себе, держим, не выпускаем, руководствуясь эгоизмом, чтобы оно постоянно было в нас. И на этом мы не останавливаемся. Заполучаешь очередной «экземпляр» в копилку достижений, проходит тяга и азарт, которые были прежде, и уже стремишься к очередной, новой цели. Побольше в себя, побольше... А потом лопнешь, как мыльный пузырь, и окажешься пустым.
— Но мы-то с тобой их выпустили на волю. Правда?
— Да, Погода. Пусть они будут свободны, как улетающие в небо воздушные шарики. А мы будем наблюдать их издалека.
Вечером перебираю письма от Водопад, полученные в начале этого года. Перечитываю. Некоторые из них передают суть сегодняшних дней. Наших с ней дней.
«Вот живешь себе вроде бы неплохо, дни не бедны, есть семь пар туфель хороших, денег немного, и еда в холодильнике часто вкусная, редко полезная. Бывает, грустишь вечерами про себя, но утро на то и мудро, что смахивает ночные крошки со стола. Вокруг есть люди, они улыбаются тебе при встрече. Вы вроде почти друзья, а на деле просто товарищи. Они спрашивают: «Ну, как у тебя дела?» А ты, скрывая нарыв из переживаний, отвечаешь: «Все отлично». Потом вы идете куда-нибудь посидеть, заказываете салат «Цезарь» или что-нибудь посерьезнее и говорите о том, о чем вообще говорить не хочется. О работе, заботах, а еще обязательно о том, у кого проблемы, как и с каких пор. Последнее — важно. Это же адреналин, это же оптимизм в чистом виде.
Ты слушаешь о том, как ваш общая подруга тяжело переносит развод с некогда любимым мужем, и думаешь, как хорошо, что у меня нет мужа, и развода соответственно. Ты рассказываешь о том, что у другой общей подруги обнаружили рак матки, она вроде жить будет, но бездетно, она уже одна, потому что «мужикам-козлам больные бабы не нужны». И ты думаешь, как хорошо у тебя — нет мужика-козла, и с маткой вроде не все так плохо, вон мама четверых родила и все еще женщина, наследственность!
Вы прощаетесь, ты спешишь домой, не зная почему, садишься в такси (сегодня можно себе позволить!), и водитель непременно попадается до чертиков болтливый. Он рассказывает о тяжести своего креста, о том, что ночью работать, как по полю минному ходить, и вдруг где-то на второй серии болтовни таксиста ты понимаешь, что дома тебя никто не ждет. Хотя уже доехали: «Да, здесь заверните, еще раз направо, от арки налево, остановите у первого подъезда».
«Никто не ждет. Тебя никто там по-настоящему не ждет». Мысль капает в самый центр сознания, медленно пробивая дыру. Нет, дома, конечно, мама ждет, любимая мама. И брат. Он, конечно, засранец, но в душе добряк. Они, конечно, волнуются за тебя, хоть тебе и давно не двадцать. Они, конечно, отвоюют тебя у зимних непогод, но они никогда не восполнят твоих утраченных надежд и упущенных возможностей. Они ждут тебя, но ждут постольку, поскольку надо ждать. Ну, так полагается, понимаешь?! Семья есть семья.
А тебе хочется другого ожидания, человеческого. Не материнского и не братского. Чтобы войти в дом облитой дождем — и тебе тут же налили горячего чая в большую-пребольшую кружку. С лимоном. И сахара, да, три с половиной ложки. Чтобы сели напротив тебя и, не спрашивая «что стряслось-то?» или «почему такое кислое лицо?», сказали что-нибудь самое простое, но теплое: «Будем спагетти. Возражения не принимаются. Тебе со сливками или болоньезе?» Ты безвольно киваешь головой, потому что на большее сил нет, а внутри разливается счастье. Такое свое счастье, не похоже на счастье Эдуарда из бухгалтерии или Марии, подруги институтской поры.