Мода в саване

Эллингем Марджери

— Могу себе представить.

— Не уверена. Надеюсь, что не можешь. Тетя Марта пожала плечами. — Ну ладно, прочти. Это, видимо, правда, иначе откуда ей знать? Тут уже ничего не поделаешь.

Вэл взяла в руки сложенный вдвое лист плотной кремовой бумаги со знакомой алой шапкой — надменно выписанное имя дома и название графства. Даже сейчас эти слова пробудили в ней далекие воспоминания — почему-то о персиковом дереве на фоне розовой стены.

Дорогая леди Папендейк,

Я уже немолода (вообще-то, письмо начиналось со слов «Мы с Вами уже немолоды», но эта завязка была решительно вычеркнута стальным пером — яркий и неудачный образец британских представлений о деликатности) и пишу Вам, а не моей дочери, поскольку надеюсь, что Вы, по крайней мере, разделите мои чувства

по поводу этой чудовищной ситуации. Сегодня утром я получила письмо от Дороти Фелпс. Она, разумеется, дурочка, но ею наверняка двигали самые лучшие побуждения. Она состоит в дальнем родстве с моим мужем (побочная ветвь по материнской линии) и никогда не стала бы намеренно огорчать меня. Прилагаю ее письмо и надеюсь получить его обратно. Как Вы увидите, она пишет: «Все только об этом и говорят». Это возмутительно. Видит Бог, я достаточно натерпелась от своих детей, но даже они должны понять, что это — последняя капля. Могли бы Вы быть так добры, чтобы проследить за Вэл, которая не должна иметь ничего общего с этой женщиной? Вэл никогда больше не стоит появляться в «Цезаревом дворе». Моей дочери следует понять, что, даже если она намеренно пренебрегла всеми преимуществами своего положения, ей не удастся избежать ответственности, которая лежит на ней так же, как и на мне или любом другом носителе нашего имени или тех немногих, подобных нашему имен, которые еще существуют. Говорят, что времена меняются, но у нас ничего не изменилось. Этот уютный уголок Англии, благодарение Господу, все тот же и останется таким же до моей смерти. На большее я не претендую. Разумеется, мы ничего не можем сделать. Надеюсь, что Вэл согласится с этим, несмотря на противоречивые влияния прошлых лет. Однако, возможно, какие-то шаги все же понадобится предпринять, и я велела нашим адвокатам оказать Вэл всяческое содействие. От нее я ничего не хочу слышать. Как известно моим детям, оправдания меня не интересуют. В моем мире объяснения и оправдания всегда воспринимаются как признак вины или слабости — справедливо это или нет. Эта немыслимая клевета просто не должна была прозвучать. Моя дочь не должна была ставить себя в ситуацию, в которой прозвучала эта клевета. Поскольку это произошло, я принуждена принять меры к тому, чтобы ее распространение прекратилось, и я прошу Вас призвать Вэл к ответственности. Если она ничего не может сделать, пусть, по крайней мере, уедет на полгода за границу. Кроме того, Вы, разумеется, очень меня обяжете, отказавшись от всякого рода общения с этой женщиной — Джорджией Рэмиллис.

Искренне Ваша,

Эмили К

Разобрать подпись не представлялось возможным. Вэл молча положила на стол письмо и взяла прилагавшиеся к нему листки с вензелем какого-то клуба, испещренные почерком образца 1890 года.

Милая тетя Эмили!

Боюсь, что мое письмо будет для Вас совершенно незаслуженным ударом, но мы с Кеннетом считаем своим долгом оповестить Вас о последних слухах. Вчера во время бриджа миссис Феллоус — ее муж, по-моему, родом из Норфолка — заговорила о бедняжке Вэл. Разумеется, я слушала ее, не проронив ни слова. Дочь Эми Феллоус играет в театре (как Вам известно, милая тетя, в наше время этим порой занимаются вполне достойные представители молодежи), и, когда речь зашла о смерти Рэймонда Рэмиллиса (Вы, конечно, читали о ней в газетах; все случилось совершенно неожиданно), миссис Феллоус сообщила нам нечто невероятное. По ее словам, леди Рэмиллис, она же актриса Джорджия Уэллс, в присутствии нескольких человек сказала дочери Эми Феллоус — и это совершенно невероятно, — что ее муж внезапно скончался после того, как принял таблетку аспирина, которую леди Рэмиллис попросила у Вэл для себя. Что самое ужасное, она намекнула, что Вэл и эта Джорджия ранее повздорили из-за какого-то мужчины, чье имя я не расслышала, хотя за столом упоминалось несколько мужских имен. Разумеется, все это ложь. Мы с Кеннетом ни на миг не поверили всей этой чуши. Но я сочла своим долгом написать Вам, потому что таким слухам нельзя позволять ходить в обществе. Все только об этом и говорят. Я знаю, Вэл — очень умная девушка и, возможно, довольно сумасбродная. Уверена, что если она поймет, какую боль причиняет Вам своим поведением, то будет вести себя осторожнее. Простите, что сообщаю

Вам такие дурные вести, но мы с Кеннетом решили, что лучше рассказать Вам все начистоту.

Ваш прелестный сад сейчас наверняка в самом цвету. Как Вы, должно быть, им наслаждаетесь!

С любовью, милая тетя,

Ваша

Дороти Фелпс

Вэл брезгливо уронила письмо.

— Чудовищная старуха, — сказала она. — Прекрасно ее помню. Что ж, это многое объясняет.

— Что объясняет? — требовательно спросила тетя Марта.

— Разные факты.

Вэл прошлась по комнате и остановилась, глядя в западное окно, в котором сверкало вечернее солнце.

— Видимо, Джорджия кому-то это сообщила, — заметила тетя Марта.

— Разумеется, — устало произнесла Вэл. — Она сообщила это всем, с кем успела переговорить за последние две недели, то есть доброй сотне человек. Вы же знаете Джорджию. Она не имеет в виду ничего такого и не думает, будто я хотела ее отравить. Ей нравится эта история, просто она не понимает, что все это может значить. Она вообще ни о чем не думает, делает то, что ей хочется.

— Это опасно, дорогая моя.

— В самом деле? — горько спросила Вэл. — Было вскрытие. Рэмиллиса уже похоронили. Все в порядке. Что ж мне теперь в суд на нее подать?

— Можно и в суд.

— Можно. Но маловероятно. Даже если бы она не была одной из важнейших наших клиенток, каково мне было бы признаться в том, что я слышала, будто так влюблена в Алана Делла, что попыталась отравить ту, которую он предпочел мне?

Несколько мгновений леди Папендейк молчала.

— Как это гадко со стороны Джорджии! — неожиданно воскликнула она после затянувшейся паузы. — И что мне написать Эмили?

— Ей семьдесят, — терпеливо сказала Вэл. — Напишите, что сделаете все, что сможете. Ее от нас отделяют не только полторы сотни миль, но и полторы сотни лет. Она живет в прошлом, во времени, предшествующем наполеоновским войнам. Тогда было так принято. Дом ее совершенно не изменился, сама она тоже. Если бы она не была такой жесткой дамой, это выглядело бы жалко, а так — всего лишь глупо. Нельзя вести себя, словно ты королева Шарлотта, даже если живешь в замшелой берлоге времен короля Георга.

Леди Папендейк с сожалением кивнула.

— А с Джорджией ты поговоришь?

— О нет! — Вэл стояла спиной к окну, и на солнце ее волосы светились, словно огненный нимб. — Нет. Через пару дней она сама все забудет. Если я поговорю с ней, у истории появится продолжение. Она будет рыдать, каяться, потом расскажет кому-нибудь по большому секрету, и все пойдет по второму кругу.

— Ты не по годам умна, — заметила леди Папендейк таким тоном, как будто ее это очень огорчало. — Возможно, племянница Эмили все преувеличила.

— Возможно. Но в любом случае давайте смотреть на вещи оптимистично.

— Ты боишься, что этот мужчина услышит?

— Боюсь, что он уже все услышал, — ответила Вэл с похвальным равнодушием. Прочитав письмо Дороти Фелпс, она наконец стала понимать смысл невнятных слов Делла. Последней каплей обычно становится именно такое неожиданное проявление доброты, и внезапно ее броня пала. Она прислонилась лбом к оконному стеклу и пробормотала:

— Господи, милый мой, любимый, Господи, что же мне делать, любимый мой…

Эти дурацкие причитания сделали существование чуть более выносимым, а потом момент отчаяния прошел.

Она отвернулась от окна и взглянула на тетю Марту.

— Это проходит, — ответила та на незаданный вопрос. — Из всего на свете это происходит наиболее бесследно. Наслаждайся, пока есть чем.

— Наслаждаться?

Леди Папендейк взглянула на свои руки, испещренные мелкими бурыми пятнышками.

— Чувствовать что-либо — большое дело, — заметила она. — Со мной этого давно не случалось.

Вэл присела у стола и принялась что-то рисовать. Тетя Марта подошла к ней и заглянула через плечо.

— Что это? Ночная рубашка?

Вэл зачеркнула свой эскиз и подняла взгляд — ее щеки покраснели, глаза смеялись.

— Маленький хорошенький саван, — сказала она. — Его надо сшить из какой-нибудь тяжелой дорогой ткани. Нового бертовского кордешина, например.

— Это ужасно и бессмысленно, — сказала леди Папендейк. — Мне нравятся бантики. А зачем карман?

— Для индульгенций, — весело ответила Вэл. — Они всегда в моде.