Модерато кантабиле
Шрифт:
— Так, значит, вы слышали? Все эти гаммы, которые она заставила его сыграть?
— Было совсем рано. В кафе еще не пришли посетители. Должно быть, окна на набережную были открыты. Так что я слышал все, даже гаммы.
Она улыбнулась ему с благодарностью, выпила еще. Руки, держащие бокал, уже не дрожали, разве что самую малость.
— Понимаете, вот уже два года, как я вбила себе в голову, что он непременно должен учиться музыке.
— Да-да, понимаю. Это тот большой рояль, что стоит сразу слева, как входишь в гостиную?
— Да, тот самый. — Анна Дэбаред крепко сжала в кулаки руки, заставляя себя успокоиться. — Но он еще такой ребенок, ах, если бы вы знали, какой он еще несмышленыш, прямо не знаю, может, я и не права…
Шовен рассмеялся. Они были одни в глубине зала. Ряды посетителей у стойки все редели и редели.
— Послушайте, но ведь он отлично знает гаммы, разве не так?
На сей раз настал черед засмеяться Анне Дэбаред — она расхохоталась громко, во все горло.
— Да, что правда — то правда, он их отлично знает. Даже та дама согласилась, просто, видите ли… временами мне приходят в голову всякие странные мысли… Ах, смех да и только…
Она все хохотала и хохотала, но, когда приступы смеха стали ослабевать, Шовен вдруг заговорил с ней совсем в другом тоне:
— Вы стоите, облокотившись на этот рояль. Меж обнаженными грудями с платья спускается тот самый цветок магнолии.
Анна Дэбаред очень внимательно прислушивается к его словам.
— Да, так оно и было.
— Всякий раз, когда вы наклоняетесь, этот цветок слегка касается округлостей вашей груди. Вы прикололи его небрежно, слишком низко прихватив стебель. Это огромный цветок, вы выбрали его, не подумав, наугад, он оказался слишком велик для вас. Лепестки его еще тверды и упруги, ведь он полностью расцвел и раскрылся только минувшей ночью.
— Я смотрю в окно?
— Выпейте еще немного вина. Ваш малыш играет в саду. Да, вы смотрите в окно.
Анна Дэбаред послушно выпила, попыталась что-то вспомнить, немного оправилась от глубокого изумления.
— А знаете, я совсем не помню, как срывала этот цветок. Или прикрепляла его к платью.
— Я смотрел на вас лишь мельком, но мне хватило времени разглядеть и его.
Она не скрывает своих усилий, старалась покрепче держать свой бокал; движения, речь становятся чуть замедленными.
— Ах, как же мне нравится пить вино, вот уж никогда бы не подумала.
— А теперь расскажите мне что-нибудь.
— Ах, не надо, — взмолилась Анна Дэбаред, — пожалуйста.
— У нас так мало времени, я просто не могу не просить вас об этом.
Сумерки тем временем надвигались с такой быстротой, что лишь на потолок кафе еще чуть-чуть падал свет снаружи. Стойка бара была ярко освещена, зал же тонул в полумраке. Прибежал малыш, ничуть не удивился, что уже так поздно, и сообщил:
— А у нас там еще один мальчик.
Не успел он снова исчезнуть, как руки Шовена приблизились к рукам Анны Дэбаред. Теперь все четыре руки лежали на столе, протянутые навстречу друг другу.
— Я уже говорила, что иногда мне никак не удается заснуть. И тогда я иду к нему в спальню и подолгу гляжу на него.
— А что еще случается с вами иногда?
— А еще иногда, летними ночами, по бульвару гуляют прохожие. Особенно субботними вечерами, должно быть, потому, что в этом городе люди просто не знают, куда себя девать, что делать с собою…
— Конечно, — согласился Шовен. — Особенно мужчины. Из этого коридора, или из сада, или из своей спальни вы часто смотрите на них…
Анна Дэбаред склоняется над столом и наконец-то произносит:
— Да, думаю, вы правы, я часто гляжу на них то из коридора, то из своей спальни, потому что бывают вечера, когда и я не знаю, что делать с собою.
Шовен едва слышно произнес одно слово. Взгляд Анны Дэбаред медленно погас от обиды, сделался каким-то сонным.
— Продолжайте.
— Кроме этих прогулок, дни мои расписаны по часам. Я не могу продолжать дальше.
— У нас осталось слишком мало времени, продолжайте.
— Завтрак, обед, ужин всегда в одно и то же время. А вечера… Вот однажды мне и пришла в голову мысль об этих уроках музыки.
Они допили вино. Шовен заказал еще. Группа мужчин у стойки еще больше поредела, Анна Дэбаред снова выпила, жадно, будто умирала от жажды.
— Уже семь часов, — предупредила хозяйка.
Они не услышали. Совсем стемнело. В дальний зал кафе вошли четверо мужчин — из тех, что решились растратить какое-то время попусту. Радио оповещало мир о том, какую погоду ждать назавтра.
— Так вот, я сказала вам, что мне пришла в голову мысль об этих уроках музыки, на другом конце города, ради моего любимого малыша, и теперь я уже не могу без них обойтись. Ах, как же все это нелегко. Вот видите, уже семь часов.
— Сегодня вы вернетесь в этот дом позже обычного, вы придете туда попозже, возможно, даже чересчур поздно, этого не избежать. Вам надо свыкнуться с этой мыслью.
— Но ведь всему должно быть свое время, свой час, а как же может быть иначе? Признаться, я уже и так на целый час опоздаю к ужину, если учесть время на дорогу. И потом, совсем забыла, нынче вечером в доме будут гости, званый ужин, на котором мне непременно надо присутствовать…
— Но вы ведь и сами понимаете, что все равно явитесь туда с опозданием, иначе уже не получится, ведь так?
— Да, знаю, иначе уже не получится…
Он выждал. Она заговорила с какой-то безмятежной кротостью:
— Знаете, вот еще что, я рассказывала моему малышу обо всех женщинах, которые жили до меня в комнате за тем буком и которые теперь умерли, да, умерли… а он, сокровище мое, попросил: я хочу их увидеть, мама. Ну вот, теперь я рассказала вам все, что могла…
— И вы тут же пожалели, что заговорили с ним обо всех этих женщинах, и принялись рассказывать ему, куда поедете в этом году на каникулы, через несколько дней, на берег совсем другого моря, не такого, как это, ведь так?