Мои погоны
Шрифт:
— Здравствуй, — сказал я, чувствуя, как меня охватывает новое, еще не испытанное чувство.
— Здравствуй. — Зоя улыбнулась, поправила на мне воротничок. — Увидела тебя и сразу расхотелось уезжать.
— Ты уезжаешь?
— Завтра. Отец прислал вызов.
Зоины родители разошлись, когда она была маленькой, но сохраняли хорошие отношения. Каждый год Зоя уезжала на два-три месяца к отцу — он жил и работал на Урале.
Десять лет я прожил с Зоей на одном дворе, встречался с ней каждый день, казалось, изучил ее, и вот теперь только понял, как она хороша, как не похожа
— Зойка, Зойка, — пробормотал я.
Она взлохматила мне волосы:
— Пойдем в кино?
— Пойдем, — выдохнул я.
Мы пошли в «Авангард». Не помню, какой показывали фильм: на экран я не смотрел — только на Зою. Мне хотелось, чтобы фильм продолжался вечно, но он кончился до обидного быстро.
— Погуляем? — сказала Зоя, когда мы вышли из кинотеатра.
— С удовольствием!
Стояла теплая июльская ночь. Отчетливо вырисовывались сделанные известью белые полосы, отделявшие тротуар от мостовой, служившие ориентиром для шоферов и водителей троллейбусов. «Цок, цок, цок» — цокали по булыжникам каблуки патрульных. Мы шли по Большой Якиманке. Я шел медленно, стараясь продлить удовольствие.
Посередине улицы протопал взвод солдат с узелками под мышками. «В баню идут», — догадался я и сказал вслух:
— Скоро и мне так.
— Не хочется? — спросила Зоя. Мне почудилось в ее голосе сочувствие.
— Хочется, — признался я.
Зоя погладила меня по руке.
О чем думала она в ту ночь? Не знаю. Я думал только о ней, ибо понял — влюбился, мечтал изобрести какой-нибудь аппарат, который бы позволил прочитать Зоины мысли. Я чувствовал себя счастливейшим человеком, потому что самая прекрасная девушка на земле шла под руку не с кем-нибудь, а со мной, Георгием Саблиным!
— Поздно уже, — сказала Зоя.
Мы пошли домой. Свернули во двор. Вот он — наш дом-развалюха. Он все приближается, приближается, приближается, и вместе с ним приближается минута расставания — та минута, которой я страшусь: не хочу расставаться с Зоей не хочу, чтобы она уезжала на Урал! В моей душе происходило непонятное, хотелось крикнуть на весь двор: «Зоя, я люблю тебя!» В ту минуту я любил не только Зою — всех, даже дом-развалюху, потому что в этом доме жила «она».
Мы вошли в подъезд, пахнувший мышами, плесенью, гнилым деревом.
— Постоим? — сказал я, боясь услышать «нет».
— Да, — ответила Зоя.
Мы стояли долго. Дом спал.
Я сжимал Зоины пальцы, бессвязно лопотал что-то. Хотелось поцеловать девушку, но я боялся разрушить то хорошее и светлое, что возникло между нами.
— Пора! — проговорила Зоя и юркнула за обитую войлоком дверь — потом, после ее отъезда, я часто здесь останавливался, вспоминая это свидание.
Звякнула цепочка.
— Зоя? — позвал я.
— Спокойной ночи, — послышалось в ответ.
— Зоя, — повторил я.
За дверью скрипнуло что-то.
— Зоя, Зо-ой?
Я долго-долго стоял у двери, надеясь на чудо.
Чуда не произошло. Рано утром, когда я еще спал, Зоя уехала. Писала она часто. Ее письма были немногословны, но в конце каждого стояло «твоя». Это меня окрыляло.
Я посылал ей «простыни». Трудно
Зоины письма лежат в кармане. Их — десять. Они завернуты в плотную бумагу и перевязаны голубой лентой, которую я выпросил у матери. Вместо этой ленты она хотела дать мне желтую, но я не взял ее, потому что желтый цвет обозначал измену. Об этом я прочитал в какой-то книжке.
В Горький нас сопровождает ефрейтор. Ему за пятьдесят. Он совсем не похож на военнослужащего. Лицо у него доброе, круглое, глаза, как у ребенка; шинель горбом вздувается на спине, ремень расслаблен, кирзовые сапоги, нетронутые гуталином, поседели от мытья. Ефрейтор называет нас сынками. Мы его за глаза — папашей.
Папаша пересчитывает нас, прокалывая воздух указательным пальцем. Пересчитать нас не удается: мы не стоим на месте, бродим по привокзальной площади. Папаша сдвигает на лоб «ушанку», обнажая стриженый затылок, озадаченно смотрит на нас.
Ефрейтор мне нравится: он домашний, уютный. Я быстро пересчитываю всех и говорю:
— Пятьдесят шесть человек!
— Точно?
— Как в аптеке… — Я стараюсь освоить армейскую терминологию и поэтому после небольшой паузы добавляю —…товарищ ефрейтор!
— Спасибо, сынок, — говорит папаша и просит меня присмотреть за новобранцами, пока он сходит в продпункт.
— Смотри хорошенько, — советует папаша, — чтобы, упаси бог, никто не утек. А мне невтерпеж: со вчерашнего дня не жрамши, потому как старшого моего — лейтенанта Коркина в госпиталь пришлось ложить — приступ.
Папаша уходит. Я поднимаюсь на верхнюю ступеньку главного подъезда, откуда хорошо просматривается вся площадь, снова пересчитываю новобранцев.
На привокзальной площади лежит снег. Наполненные влагой глыбы свисают с крыш. Подходят, звеня, трамваи, выбрасывая на площадь людей с чемоданами, корзинами, с котомками, перешитыми из мешков.
Между нами шныряют два парня, тоже новобранцы, с одинаковыми челочками, в одинаковых — черных с пуговками — кепках-малокозырках, металлическими зубами, наколками на руках. С одного взгляда определяю — шпана.
Шпаны в военной Москве много. Красивые и безобразные, высокие и низенькие, эти парни похожи один на другого. Может быть, потому, что вся шпана носит одинаковые челочки, одинаковые кепки, у всех наколки на руках и металлические коронки.
Эти коронки называются фиксами. Они — шик. Их надевают даже на здоровые зубы.
Я ненавижу шпану. Один тип из этой шатии вытащил из моего кармана хлебные и продуктовые карточки.
Случилось это два года назад. Я возвращался на «букашке» — так назывался маршрут «Б» — с Таганской площади, где в то время находился спецмагазин, в котором отоваривались наши карточки. На Коровьем валу сошел. Сунул руку в карман и обмер — нет карточек. Метнулся в одну сторону, в другую. Трамвай прогромыхал мимо. Я увидел парня в малокозырке, который, кося на меня глазом, ухмылялся, показывая металлический зуб. «Он», — подумал я и помчался за трамваем. Но разве догонишь трамвай? «Букашка» пересекла Октябрьскую площадь, покатила под гору к ЦПКиО имени Горького.