Мои скитания
Шрифт:
— Пренебреги.
Замешательство скрыто, публика ничего не замечает, а Островский после спектакля потребовал в ложу пьесу и вставил в сцену слово «пренебреги».
А Бурлаку сказал:
— Хорошо вы играете «Лес». Только это «Лес» не мой. Я этого не писал… А хорошо!
В присутствии А. Н. Островского, в гостиной А. А, Бренко, В. Н. Бурлак прочел както рассказ Мармеладова. Впечатление произвел огромное, но наотрез отказался читать его со сцены.
— Боюсь, прямо боюсь, — объяснил он свой отказ. Наконец, бенефис Бурлака. А. А. Бренко без его ведома поставила в афише: «В. Н. Андреев-Бурлак прочтет рассказ Мармеладова» — и показала ему афишу, Вскипятился Бурлак:
— Я ухожу! К
И вдруг опустился в кресло и, старый моряк, видавший виды, — разрыдался.
Его долго уговаривали Островский, Бренко, Писарев, Глама и другие. Наконец, он пришел в себя, согласился читать, но говорил:
— Боюсь я его читать!
Однако прочел великолепно и успех имел грандиозный. С этого бенефиса и начал читать рассказ Мармеладова.
На лето Бренко сняла у казны старый деревянный Петровский театр, много лет стоявший в забросе. Это огромное здание, похожее на Большой театр, но только без колонн, находилось на незастроенной площади парка, справа от аллеи, ведущей от шоссе, где теперь последняя станция трамвая к Мавритании. Бренко его отремонтировала, обнесла забором часть парка, и устроила сад с рестораном. Вся труппа Пушкинского театра играла здесь лето 1881 года. Я поселился в театре на правах управляющего и, кроме того, играл в нескольких пьесах. Так, в «Царе Борисе» неизменно атамана Хлопку, а по болезни Валентинова — Петра в «Лесе»; Несчастливцева играл М. И. Писарев, Аркашку — Андреев-Бурлак и Аксюшу — Глама-Мещерская. Както я был свободен и стоял у кассы. Шел «Лес». Вдруг ко мне подлетает муж Бренко, О. А. Левенсон, и говорит:
— Сейчас войдет И. С. Тургенев, проводите его, пожалуйста, в нашу директорскую ложу.
Второй акт только что начался. В дверях показалась высокая фигура маститого писателя. С ним рядом шел красивый брюнет с седыми висками, в золотых очках. Я веду их в коридор:
— Иван Сергеевич, пожалуйте сюда в директорскую ложу.
Он благодарит, жмет руку. Его спутник называет себя.
— Дмитриев.
Оба прошли в ложу — я в партер. А там уже шопот: — Тургенев в театре…
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н. П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву:
— Николай Петрович, а он, кроме того, поэт, возьми его под свое покровительство. У него и сейчас в кармане новые стихи; он мне сегодня читал их.
От неожиданности я растерялся.
— Не стесняйся, давай, читай. Я вынул стихи, написанные несколько дней назад, и по просьбе Кичеева прочел их.
Кичеев взял их у меня, спрятал в бумажник, сказав:
— Прекрасные стихи, напечатаем.А Дмитриев попросил меня прочесть еще раз, очень расхвалил и дал мне свою карточку: «Андрей Михайлович Дмитриев (Барон Галкин), Б. Дмитровка, нумера Бучумова».
— Завтра я весь вечер дома, рад буду, если зайдете. Я был в восторге— «Барон Галкин!» Я читал прекрасные рассказы «Барона Галкина», а его «Падшая» произвела на меня впечатление неотразимое. Она была переведена за границей, а наша критика за эту повесть назвала его «русский Золя», жаль только, что это было после его смерти.
Бывший студент, высланный из Петербурга за беспорядки 1862 года и участие в революционных кружках, Андрей Михайлович, вернувшись из долгой ссылки, существовал литературной работой.
На другой день я засиделся у Дмитриева далеко
— Вы должны писать! Обязаны! Вы столько видели, такое богатейшее прошлое, какого ни у одного писателя не было. Пишите, а я готов помочь вам печатать. А нас навещайте почаще.
Прошла неделя со дня этой встречи. В субботу, тогда по субботам спектаклей не было; мы репетировали «Царя Бориса», так как приехал В. В. Чарский, который должен был чередоваться с М. И. Писаревым.
Вдруг вваливается Бурлак, — он только что окончил сцену с Киреевым и Борисовским.
— Пойдемка в буфет. Угощай коньяком. Видел? И он мне подал завтрашний номер «Будильника» от 30 августа 1881 г., еще пахнущий свежей краской. А в нем мои стихи и подписаны «Вл. Гий».
Это был самый потрясающий момент в моей богатейшей приключениями и событиями жизни. Это мое торжество из торжеств. А тут еще Бурлак сказал, что Кичеев просит прислать для «Будильника» и стихов, и прозы еще. Я ликовал. И в самом деле думалось: я еще так недавно беспаспортный бродяга, ночевавший зимой в ночлежках и летом под лодкой, да в степных бурьянах, сотни раз бывший на границе той или другой погибели и вдруг…
И нюхаю, нюхаю свежую типографскую краску, и смотрю не насмотрюсь на мои, мои, ведь, напечатанные строки…
Итак, я начал с Волги, Дона и Разина.
Разина Стеньки товарищи славныеВолгой владели до моря широкого…Стихотворение это, открывшее мне дверь в литературу, написано было так.
На углу Моховой и Воздвиженки были знаменитые в то время «Скворцовы нумера», занимавшие огромный дом, выходивший на обе улицы и, кроме того, высокий надворный флигель, тоже состоящий из сотни номеров, более мелких. Все номера сдавались помесячно, и квартиранты жили в нем десятками лет: родились, вырастали, старились. И никогда никого добродушный хозяинстарик Скворцов не выселял за неплатеж. Другой жилец чуть не год ходит без должности, а потом получит место и снова живет, снова платит. Старик Скворцов говаривал:
— Со всяким бывает. Надо человеку перевернуться дать.
В надворном флигеле жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казенных театров. В главном же доме тоже десятилетиями квартировали учителя, профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так, помню, там жил профессоргинеколог Шатерников, известный детский врач В. Ф. Томас, сотрудник «Русских ведомостей», доктор
В. А. Воробьев. Тихие были номера. Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень дешевые и очень хорошие обеды из кухни при номерах.
А многие флигельные питались чайком и закусками.
Вот в третьем этаже этого флигеля и остановилась приехавшая из Пензы молодая артистка Е. О. ДубровинаБаум в ожидании поступления на зимний сезон.
15 июля я решил отпраздновать мои именины у нее. Этот день я не был занят и сказал А. А. Бренко, что на спектакле не буду.
Закупив закусок, сластей и бутылку Автандиловского розоватого кахетинского, я в 8 часов вечера был в Скворцовых номерах, в крошечной комнате с одним окном, где уже за только что поданным самоваром сидела Дубровина и ее подруга, начинающая артистка Бронская. Обрадовались, что я свои именины справляю у них, а когда я развязал кулек, то уж радости и конца не было. Пили, ели, наслаждались, и даже по глотку вина выпили, хотя оно не понравилось.