Шрифт:
Я познакомился с ним в 1901 году.
Между тюрьмой и ссылкой я был отпущен на короткий срок в Киев к родным.
По просьбе местного политического Красного Креста я прочел реферат в его пользу. И всех нас – лектора и слушателей, в том числе Е. Тарле и В. Водовозова, – отвели под казацким конвоем в Лукьяновскую тюрьму.
Когда мы немного осмотрелись, то убедились, что это какая-то особенная тюрьма: двери камер не запирались никогда – прогулки совершались общие и во время прогулок вперемежку занимались спортом, то слушали лекции по научному социализму. По ночам все садились к окнам, и начинались пение и декламация. В тюрьме имелась коммуна, так что и казенные пайки, и все присылаемое семьями поступало в общий котел. Закупки на базаре за общий счет и руководство кухней, с целым персоналом уголовных, принадлежало той же коммуне политических арестованных. Уголовные относились к коммуне с обожанием, так как она ультимативно вывела из тюрьмы битье и даже ругательства.
Как же совершилось это чудо превращения Лукьяновки в коммуну? А дело в том, что тюрьмой правил не столько ее начальник, сколько староста политических – Моисей Соломонович Урицкий.
В то время носил он большую черную бороду и постоянно сосал маленькую трубку. Флегматичный, невозмутимый, похожий на боцмана дальнего плавания, он ходил по тюрьме своей характерной походкой молодого медведя, знал все, поспевал всюду, импонировал всем и был благодетелем для одних, неприятным, но непобедимым авторитетом для других.
Над тюремным начальством он господствовал именно благодаря своей спокойной силе, властно выделявшей его духовное превосходство.
Прошли годы. Оба мы были за это время в ссылке, оба стали эмигрантами.
Левый меньшевик, Моисей Соломонович Урицкий был искренним и пламенным революционером и социалистом. Под кажущейся холодностью его и флегмой таилась исполинская вера в дело рабочего класса.
Он любил подтрунивать над всяким пафосом и красивыми речами обо всем великом и прекрасном; он гордился своей трезвостью и любил пококетничать ею как будто даже с некоторым цинизмом. Но на самом деле это был идеалист чистейшей воды! Жизнь вне рабочего движения для него не существовала. Его огромная политическая страсть не бушевала и не клокотала только потому, что она вся упорядочение и планомерно направлялась к одной цели; благодаря этому она проявлялась только деятельностью, и притом деятельностью чрезвычайно целесообразной.
Логика у него была непреклонная. Война 1914 года поставила его на рельсы интернационализма – и он не искал средних путей; как Троцкий, как Чичерин, как Иоффе, он быстро почувствовал полную невозможность удерживать хотя тень связи с меньшевиками-оборонцами, а потому радикально порвал с группой Мартова, которая этого не понимала.
Впрочем, еще до войны вместе с самым близким ему в политике человеком, Л. Д. Троцким, он уже стоял ближе к большевикам, чем к меньшевикам.
Мы свиделись с ним после долгой разлуки в 1913 году в Берлине. Опять та же история! Не везло мне с моими рефератами. Русская колония в Берлине пригласила меня прочесть пару лекций, а берлинская полиция меня арестовала, продержала недолго в тюрьме и выслала из Пруссии без права въезда в нее. И тут Урицкий опять оказался добрым гением. Он не только великолепно владел языком, но имел повсюду связи, которые привел в движение, чтобы превратить мой арест в крупный скандал для правительства; и я опять любовался им, когда он со спокойной иронической усмешечкой беседовал со следователем или буржуазными журналистами или «давал направление» нашей кампании на совещании с Карлом Либкнехтом, который тоже заинтересовался этим мелким, но выразительным фактом.
И все то же впечатление: спокойная уверенность и удивительный организаторский талант.
Во время войны Урицкий, живя в Копенгагене, играл и там крупную роль, но свою огромную и спокойную организаторскую силу он развернул постепенно во все более колоссальных размерах в России во время нашей славной революции.
Сперва он примкнул к так называемой между районной организации. Он привел ее в порядок, и дело ее безусловного и полного слияния с большевиками было в значительной мере делом его рук.
По мере приближения к 25 октября оценка сил Урицкого в главном штабе большевизма все росла.
Далеко не всем известна поистине исполинская роль Военно-Революционного Комитета в Петрограде, начиная приблизительно с 20 октября по половину ноября. Кульминационным пунктом этой сверхчеловеческой организационной работы были дни и ночи от 24 по конец месяца. Все эти дни и ночи Моисей Соломонович не спал. Вокруг него была горсть людей тоже большой силы и выносливости, но они утомлялись, сменялись, несли работу частичную, – Урицкий, с красными от бессонницы глазами, но все такой же спокойный и улыбающийся, оставался на посту в кресле, к которому сходились все нити и откуда расходились все директивы тогдашней внезапной, неналаженной, но мощной революционной организации.
Я смотрел тогда на деятельность Моисея Соломоновича как на настоящее чудо работоспособности, самообладания и сообразительности. Я и теперь продолжаю считать эту страницу его жизни своего рода чудом. Но страница эта не была последней. И даже ее исключительная яркость не затмевает страниц последующих.
После победы 25 октября и следовавшей за нею серии побед по всей России одним из самых тревожных моментов был вопрос о тех взаимоотношениях, какие сложатся между Советским правительством и приближавшейся Учредилкой. Для урегулирования этого вопроса нужен был первоклассный политик, который умел бы соединить железную волю с необходимой сноровкой. Двух имен не называли: все сразу и единогласно остановились на кандидатуре Урицкого.
И надо было видеть нашего «комиссара над Учредительным собранием» во все те бурные дни! Я понимаю, что все эти «демократы» с пышными фразами на устах о праве, свободе и т. д. жгучею ненавистью ненавидели маленького круглого человека, который смотрел на них из черных кругов своего пенсне с ироническою холодностью, одной своей трезвой улыбкой разгоняя все их иллюзии и каждым жестом воплощая господство революционной силы над революционной фразой!
Когда в первый и последний день Учредилки над взбаламученным эсеровским морем разливались торжественные речи Чернова и «высокое собрание» ежеминутно пыталось показать, что оно-то и есть настоящая власть, – совершенно так же, как когда-то в Лукьяновке, той же медвежьей походкой, с тою же улыбающейся невозмутимостью ходил по Таврическому дворцу товарищ Урицкий и опять все знал, всюду поспевал и внушал одним спокойную уверенность, а другим – полнейшую безнадежность.
«В Урицком есть что-то фатальное!» – слышал я от одного правого эсера в коридорах в тот памятный день.
Учредительное собрание было ликвидировано. Но наступили новые, еще более волнующие трудности – Брест.
Урицкий был горячим противником мира с Германией. Это воплощение хладнокровия говорило с обычною улыбкой: «Неужели не лучше умереть с честью?»
Но на нервничание некоторых левых коммунистов М. С. отвечал спокойно: «Партийная дисциплина прежде всего!» О, для него это не была пустая фраза!
Разразилось февральское наступление немцев.
Вынужденный уехать. Совет Народных Комиссаров возложил ответственность за находившийся в почти отчаянном положении Петроград на товарища Зиновьева.
«Вам будет очень трудно, – говорил Ленин остающимся, – но остается Урицкий». И это успокаивало.
С тех пор началась искусная и героическая борьба Моисея Соломоновича с контрреволюцией и спекуляцией в Петрограде.
Сколько проклятий, сколько обвинений сыпалось на его голову за это время! Да, он был грозен, он приводит в отчаяние не только своей неумолимостью, но и своей зоркостью. Соединив в своих руках и Чрезвычайную комиссию и Комиссариат внутренних дел, и во многом руководящую роль в иностранных делах, – он был самым страшным в Петрограде врагом воров и разбойников империализма всех мастей и всех разновидностей.