Молчание пирамид
Шрифт:
— Не спешите!.. А вдруг он своим поведением цену себе набивает?
— Тогда мы будем набивать себе…
— Себе мы только морду набьем… Переиграет! У него очень серьезный аппарат в пирамидах сидит. Зубры… Когда профессуру увольняли — он собирал. И служба безопасности толковая, в основном бывшие сотрудники ГРУ.
— А вы времени зря не теряли. — Отвесил комплимент Самохин.
— Я его никогда не теряю, потому и живу настоящим, — серьезно сказал Баринов.
— Не надо его бояться, не переиграет.
— Откуда в вас этот снобизм, Сергей
— Все его зубры и службы — люди бывшие уже кем-то. Они из прошлого, там они и живут. Им хоть закапывай глаза, хоть нет, все равно не увидят будущего.
После обеда они вышли на улицу и сели в сквере на скамеечку. Режимник уже в который раз взялся за трубку, намереваясь позвонить адмиралу, однако прямой секретный телефон не отвечал, а секретарша сообщала, что Липовой занят и велел не беспокоить — должно быть, принимал и разговаривал с министрами.
Из сквера хорошо просматривалась точка, где в первый приезд сюда стояли нищие, и Самохин машинально и изредка бросал туда взгляд — ни на том месте, ни на прилегающей территории их не было. Мирская пища, кажется, не понравилась желудку, начало подташнивать, чего до лечения птицами не наблюдалось, и с нарастающей, обжигающей стремительностью наваливалась жажда. Он высмотрел палатку, где продавали воду, и встал.
— Вы куда это, Сергей Николаевич? — что-то заподозрил режимник.
— Пить хочу, — уже на ходу обронил он. — Приступ жажды…
Самохин не успел дойти до палатки, поскольку вдруг отчетливо увидел знакомое сиротливо-покорное изваяние — на том месте, где видел прежде. Только одиночное: женщина стояла, низко опустив голову, так что лицо едва просматривалось, и протягивала руку.
Он огляделся и даже приподнялся на цыпочки, но нищего нигде поблизости не было, и это внезапно встревожило, всколыхнуло его так, что во рту почувствовался солоноватый вкус. Слезы у Самохина никогда не текли из глаз; должно быть из-за специфического устройства слезных желез, они сразу же попадали внутрь, и он просто сглатывал их, поэтому никто и никогда не видел, когда он плачет…
После минутного замешательства, он резко изменил направление, побежал к ней напрямую, перескакивая через ограждения газонов. И так же резко остановился в трех шагах, а его взгляд непроизвольно потянулся к ее груди, и ему показалось, в горло насыпали сухой соли. Но в следующий миг его охватил ребячий стыд, как это было в раннем детстве, когда у матери уже пропало молоко, однако он все время испытывал жажду и так тянулся, просил, что иногда тайно она давала ему пустую грудь. И если их заставал отец, то качал головой и говорил:
— Ну как тебе не ай-яй-яй? Ты такой большой, ходить научился!
Просящая рука неожиданно приподнялась и сделала призывный знак, а сама нищенка подняла голову и взглянула прямо.
Самохин вздрогнул, а она развернулась и пошла от него в сторону аэродромного бетонного забора.
И там, оглянувшись, еще раз поманила рукой.
При этом не было прежнего оцепенения чувств, и реальность не исчезла: в динамиках
Они прошли еще минут десять — время тоже ощущалось совершенно реально, и вдруг ветер принес отвратительный, удушливый запах, хотя вокруг казалось чисто, а в ярко-зеленой траве россыпью светились пестрые полевые цветы. Пригасшая было, а скорее, забытая тошнота вновь подкатилась к горлу, и Самохин шел, стараясь дышать ртом. Однако в какой-то момент хватил носом воздух и тут же загнулся пополам от рвотной судороги. Пока его выворачивало, нищенка ушла так далеко, что в высокой траве мелькал лишь ее черный платок.
Когда Самохин догнал ее, то уже принюхался к зловонию и не испытывал ничего, кроме жажды. Сразу же за березняком оказался старый песчаный карьер, наполовину заваленный мусором, и судя по колесам шасси, ребрам фюзеляжей, здесь была свалка аэропорта. В небе кружили птицы — воронье и чайки, какие-то люди, тоже похожие на птиц, рубили остатки самолетов и расковыривали мусорные кучи. Прежде чем скрыться в этой яме, нищенка еще раз махнула рукой, и Самохин стал спускаться по пологому песчаному откосу.
Она привела его к штабелю изношенной резины, в тени от которого друг против друга сидели два человека: нищий с распущенной косичкой и старик. Его сухое лицо, длинные седые волосы, пышные усы и даже глаза — все было охвачено желтизной, но не болезненной, а пегментной, песочной. Нищий при появлении Самохина даже не пошевелился, глядя в одну точку себе под ноги, а старик обернулся, поднял желтые брови и, пожалуй, минуту смотрел неожиданно живыми, с искрой, глазами.
Женщина села рядом со своим спутником и замерла.
— Садись, отдохни. — Старик кивнул на свободный резиновый баллон.
— Здравствуйте, — чуть заторможено произнес Самохин и сел, оказавшись напротив потупленного нищего.
И впервые, близко, крадучись, рассмотрел его. Маленькая голова была не покрыта, реденькие, то ли пушистые от детскости, то ли уже выпавшие от возраста, волосы слиплись в сосульки и раскинулись по плечам, а одна длинная прядь свесилась на лицо, словно перечеркнув его надвое. Он не имел возраста, точнее, время никак не отразилось ни на телосложении, ни на лице. Ему можно было дать и двадцать лет, и семьдесят; в нем, словно сквозь призму, молодость просвечивалась сквозь старость, и наоборот. Он будто бы существовал в неком ином восприятии времени, и это отмечалось во всем — в белой и тонкой кисти еще ребячьей руки, торчащей из длинного рукава, в еще не окрепшей, но уже седой бороде, и особенно в больших, желтоватых глазах: юноша смотрел печальным взором старца…