Молитва нейрохирурга

Леви Дэвид

* * *

Медицинская школа, резидентура, специализация, практика… за все эти долгие годы я заметил, что многие из моих коллег расценивали верующих как дурачков. Что до меня, я был пленен могуществом хирургии. В сравнении с этой властью вера казалась в лучшем случае причудливой и странной, необходимой лишь тогда, когда иных вариантов просто не оставалось. Когда нам приходилось откладывать операцию и дожидаться священника или раввина, нам было не по себе. А когда религиозные убеждения ограничивали наши варианты – как, например, отказ от переливания крови во имя предписаний веры, – мы видели в этом всего лишь глупый и опасный предрассудок.

В медицинской школе мы мало говорили об

«искусстве врачевания». Оно, это искусство, требовало от врача неких творческих проявлений – составить надлежащую историю болезни; задать правильные и проницательные вопросы; проявить дотошное внимание к мелочам, и только потом, благодаря этому, назначить должные исследования и прийти к постановке верного диагноза. Такой метод диагностики, обычно граничивший со сферами духовности и чувств, намного чаще использовали раньше, до появления компьютерных и магнитно-резонансных томограмм. Я всегда относился к этой области «исследований» с сомнением и считал, что духовность и медицина были очень слабо связаны и все можно было объяснить эффектом плацебо: если люди думают, что вера поможет им, улучшение может наступить просто потому, что они в это верят. Здесь действовала та же сила, которая, как я считал, проявлялась во многих видах альтернативной медицины, – сила позитивного мышления.

Когда я начал лечить людей – а не гипотетических больных на семинарах, – то начал замечать, что даже совершенные навыки хирурга не всегда ведут к желаемым исходам. Я верил в хирургию и много лет посвятил тому, чтобы овладеть мастерством и делать самые сложные операции. Безупречные действия – идеальный исход.

Так мне казалось, и я был неправ.

Именно из-за разочарования, вызванного плохими исходами – любыми плохими исходами, – я обратил внимание на то, как связаны наше духовное состояние и здоровье. Я все больше узнавал о Боге и проявлял все больше внимания к собственному духовному миру. Да, я по-прежнему настаивал на том, что в больнице такому не место, – но постепенно изменил свое мнение. Граница двух сфер стерлась; мои основания для их разделения начали рушиться.

Эмпирические данные подтверждают эту связь. Исследования показали: каждый пятый больной (если точно, то 19 %) хочет, чтобы врачи молились вместе с ним на приеме⁵; 29–48 % больных, попавших в клиники, хотят услышать, как врачи молятся за них⁶; 40 % пациентов благожелательно относятся к тому, что врачи вместе с ними исследуют духовные вопросы, и только 7 % не верят в силу молитвы⁷. Статья в одном медицинском журнале утверждает: «Большая часть опубликованных эмпирических данных позволяет предположить, что религиозная приверженность может сыграть благотворную роль в предотвращении психических и физических расстройств, в улучшении способности больных справиться с психическими и физическими заболеваниями и в улучшении восстановления от болезни»⁸. В другой журнальной статье автор заключает: «Свыше тридцати пяти систематических проверок позволяют сделать вывод, что у подавляющего большинства больных явные выгоды свойственных им религиозных верований и практик перевешивают риски»⁹.

Вот так. Я мог предложить больным не просто физическую заботу, а гораздо большее – и уже не мог игнорировать этот душевный порыв.

Потом настал поворотный момент. Была суббота. Я сидел в стоматологическом кресле и готовился к замене пломбы. Мой друг-дантист, решивший прийти в клинику в свой выходной только ради моей операции, держал в руке новокаиновый шприц с длинной иглой. Как и большинство хирургов, я ненавижу, когда игла или скальпель направлены на меня. Я не против орудовать ими, но «острия» избегаю всеми силами. Друг почувствовал эти опасения, коснулся моего плеча и вознес

краткую молитву: просил Бога дать крепость его рукам. Меня окутали мир и покой, и я расслабился. Игла почти не причинила боли, которой я так боялся, и я пошел домой не просто «починенным», но и вдохновленным.

Обратиться за помощью к высшей силе – значит признать, что ты слаб, некомпетентен и не можешь держать все под контролем.

Это событие придало силы чувству, нараставшему в моей душе. Бог хотел, чтобы я молился с больными перед операцией и передавал им этот покой. Тем не менее я оставался скептиком и противился идее такой молитвы, и пока ехал домой, снова и снова прокручивал в голове резоны того, почему она плоха.

Обратиться за помощью к высшей силе – значит признать, что ты слаб, некомпетентен и не можешь держать все под контролем. Молитву воспримут как признание в неуверенности, в страхе или в отсутствии навыков, необходимых для операции. А вовсе не такое чувство врач хочет передать любому другому, будь то больной, медсестра или коллега. Так я рисковал взволновать больного в критический момент – а что, если он усомнится в моих способностях?

Кроме того, больные могут обидеться. Сколь многие решат, будто я пытаюсь обратить их в веру? Или извожу своей религией? Уместно ли это? Казалось, это нарушает профессионализм, свойственный хорошей медицине. Я не хотел никого обижать – и никаких жалоб тоже не хотел.

А если я помолюсь и все пойдет не так? Не рухнет ли вера больного? Я рос как христианин, но при этом мне ясно показали, сколь велика пропасть между медициной и религией. Доктора – люди науки. Священники и те, кто практикует альтернативную медицину – нет, и потому могут вольно применять случайные и недоказанные методы. Кроме того, их и уважают меньше, ведь требования к ним не столь высоки. И только для них молитва – это «критерий заботы».

И что будет со мной? Я потеряю репутацию. Коллеги ни за что не примут и не будут уважать того, кто введет духовные материи – пресловутые «предрассудки» – в медицинскую практику. Бог мой, да они проявят больше сочувствия к алкоголику, психу или неудавшемуся самоубийце! Молитва, обращенная к Богу, будет них сродни шаманству или заговариванию амулетов. Стоит мне вознести молитву – и довериться чему-либо еще, кроме науки, – и я признаю, что у науки нет ответов на все вопросы, а значит, потеряю свое высокое положение в научном сообществе!

Я хотел, чтобы меня ценили за успехи. Нас так учили: успех хирурга – итог его прикладных знаний и мастерства. Я верил, что умение исцелять – это проницательность, дающая верный диагноз, и безупречная техника. Я прилежно трудился в стремлении обрести этот опыт и применить его. Мысль о том, что одних только знаний и навыков для исцеления не хватало, была вызовом не только моему чувству собственного достоинства, но и самим основам нашей медицины.

Я вводил лишнюю переменную. Хирургические операции – это контроль переменных. Это сведение к минимуму бесчисленных рисков. Чем меньше неизвестных факторов, чем лучше. Молитва внесла бы лишний такой фактор в задачу и без того напряженную и трудную. Она создала бы условия, в которых я не знал бы, что может случиться, и не расстроит ли это пациента или его семью.

Кроме этих причин, меня невероятно смущала и другая. Молитва изменила бы типичные отношения врача и пациента. В них хирург обычно занимает позицию превосходства. Операция – это его спектакль. Больной на ней – просто пассивный участник. Врача воспринимают как того, у кого есть все ответы. А молитва бы нас уравняла. Мне пришлось бы просить на нее разрешения, а это чувство было мне незнакомым. Это они должны были искать моих услуг. А теперь мне придется выпрашивать у них позволения на молитву? Да и захотят ли они? Это хоть прилично? А если я потеряю уважение? Или еще хуже?