Молодость Мазепы
Шрифт:
— А я тебе говорю, что этот на обманщика, на «облесныка» не похож.
— Ну может и так, чего не бывает, — произнесла недоверчиво Орыся, — только я ей пока ничего не буду говорить. А ты, Остапе, вот что: седлай коня, бери с собой товарищей, да спеши, сколько можно скорее, к Гострому. Расспроси там хорошенько о Мазепе, постарайся увидеть его, скажи ему про Галину, что, мол, гинет, «пропадає» за ним. Если у него человеческое сердце, так пусть спешит сюда поскорее приехать, а не то уедут, мол, на хутор; а если не захочет он и взглянуть на нее, так ничего я ей не скажу, пусть лучше думает, что его и на свете нет!
Как решили, так и сделали. На другой день рано утром, взяв с собой несколько
— Уж не Дорошенко ли здесь? — пришла ему в голову мысль, и он обратился сейчас же с этим вопросом к провожавшему их во двор казаку.
— Какое! — махнул тот рукой. — Уже и Дорошенко! Полковница наша Марианна вернулась! Да вот ступайте туда, там все вам расскажут! Наслушаетесь чудес!
И с этими словами он отворил перед казаками обшитую железом дубовую дверь, ведшую в одно из помещений для команды, а сам поспешно отправился дальше.
После непроглядной тьмы Остапа просто ослепил яркий свет, наполнявший хату; с минуту он стоял в нерешительности у порога, не зная, куда присесть. Хата была полна народа. За длинным столом, уставленным кувшинами с медом и пивом да огромными мисками, с наваленными в них грудами всевозможных мяс, — баранины, дичины и свинины, — сидело множество казаков; остальные, которые не помещались на лавках, стояли кругом стола, слушая рассказ почтенного седого казака, на котором очевидно и сосредоточивалось всеобщее внимание. Хату освещали лучины и смоляные факелы, наполняя ее мерцающим светом и копотью. Это многочисленное собрание народа, в которое он попал так неожиданно, заставило сначала Остапа смутиться, но, заметивши, что на него никто не обращает внимания, он присоединился и сам к казакам.
— Послушай, пане-брате, — обратился он вполголоса к своему соседу. — Дозволь спросить, кто будет этот почтенный старик, что вот рассказывает?
— А ты же кто будешь? — спросил в свою очередь тот, с изумлением оглядываясь на незнакомого казака.
Остап объяснил, кто он такой, откуда и зачем приехал к полковнику.
— Те-те-те! Вот это так и вышло, как в пословице говорится — «на ловца, мол, и зверь бежит»! Этот вот старик и есть слуга того самого Мазепы, которого вы поджидаете у себя…
— А где же он был все время?
— Ге, где был? Был там, где козам роги правят. А вот ты послушай, как его наша полковница «вызволяла», — поистине сокол, а не панна!
Заинтересованный до необычайности словами казака, Остап придвинулся еще ближе к столу и начал слушать рассказ Лободы. А Лобода сообщал казакам о том, как их схватил по дороге Тамара, как велел убить всех до одного казаков, оставив в живых только его да Мазепу, как они с паном Мазепой едва не задохнулись под кожами, пока их довезли до тюрьмы, как их допрашивали, как
— Хе, черт побери, а пока мы нашли вас, сколько лиха набрались! Сколько изъездили степи, сколько дорог исколесили! — закричал шумно Чортовий; он тоже сидел здесь с раскрасневшимся, вспотевшим лицом и на опыте доказывал, что он может смело выпить пол-жбана.
— А ну, как? Расскажи, расскажи! — раздались кругом громкие и шумные восклицания.
— Ге, расскажи! Добро вам теперь слушать за «келехом» доброго меда, а кабы в передряги наши попал и черт куцый, так испугался бы, да и утек, поджавши хвост! А мы не отступили, чего уж с нами не случалось, в какие переделки не попадали, а все-таки выдряпали из когтей сатаны Мазепу и привезли благополучно назад!
Это заявление Чортовия еще более заинтриговало казаков.
— Да ну-бо, говори, чего ломаешься, как «дивка на сватанни»!
— Говори же, «швыдше»! — раздавались отовсюду громкие восклицания.
Но Чортовий и не думал молчать; он только хотел подзадорить слушателей.
— А что, «закортило» никак! — подморгнул он широкой черной бровью и добавил, торжествуя, — ну, так слушайте ж, вражьи дети, да чур не перебивать!
Затем он обвел всех присутствующих победоносным взором, расправил свои богатырские усы и начал рассказ. Все понадвинулись к столу и так стиснули Остапа, что он очутился неожиданно подле самого Лободы.
— А дозволь тебя спросить, пан, не во гнев будь твоей милости прозвища твоего не знаю, ты не из команды ли ротмистра Мазепы будешь?
Лобода смерил молодого казака горделивым взглядом и отвечал важным тоном:
— Ты угадал, хлопче, я состою атаманом надворной команды его милости пана Ивана Мазепы, шляхтича герба князей Курцевичей, подчашего черниговского и ротмистра «почесной» команды ясновельможного гетмана Дорошенко.
— Ну вот и гаразд, пане атамане, что я увиделся с тобою, не можешь ли ты пересказать пану ротмистру, что мне надо неотложно повидаться с ним?
И Остап передал Лободе цель своего приезда к Гострому, а также и обещание Мазепы принять его под свою команду, умолчавши, впрочем, о Галине.
— Гм… вот оно что, хлопче, — отвечал Лобода, — ну это ты хорошо сделал, что поспешил, потому что мы завтра уже в дорогу собираемся. Только сегодня тебе с паном ротмистром увидеться нельзя, потому что там у них с полковником на радостях пир горой идет, а завтра напомни мне, я, пожалуй, скажу.
Но здесь разговор Остапа с Лободой оборвался, так как в эту минуту Чортовий начал, наконец, свой рассказ и все, не исключая и важного Мазепиного атамана, превратились в одно внимание.
Чортовий говорил хорошо, со своеобразным красноречием, пересыпая свою речь отборно крепкими словами. Фантазия его широко распустила свои крылья; истина с вымыслом смешивалась в этом рассказе в таких причудливых формах, что и сам Чортовий даже явственно намекнул своим слушателям о встрече с тем, которого добрые люди при хате не «згадують». Товарищи Чортовия, принимавшие такое же, как и он, участие во всех этих приключениях, опьяненные винными парами, принимали теперь каждое его слово за истину и действительно им начинало казаться, что все эти баснословные подвиги были совершены ими. За каждым удачным словом, или счастливо окончившимся эпизодом, кубки гостей наполнялись и громкие заздравные крики оглашали всю хату, а Остап так и прикипел к месту, не спуская глаз со знаменитого рассказчика, который чем дальше, тем все больше увлекался своей фантазией, и с каждым осушенным кубком фантазия эта принимала все более мрачный и ужасный характер.