Молодой Адам
Шрифт:
Мы медленно возвращались на баржу, сбивчиво разговаривая о Лейфе, где оба жили. Она сказала, что Лейф ей нравился, и она подумывала о том, чтобы вернуться туда, когда получит компенсацию за смерть мужа. Трудно было поверить в то, что он умер, как сказала она. Больше всего её в этом убеждало то, что больше по утрам её не будил топот его ног из кухни в комнату и обратно. Он был таким же крупным мужчиной, как и Лесли. Она засмеялась. Бедняга Сэм. Было нехорошо так о нем говорить, она это знала, но врать тоже было ни к чему. Конечно, его было жалко, все случилось так неожиданно. Пошел однажды утром как все на работу, и вдруг случилось такое. Это заставляет задуматься. Она была в шоке, когда обо всем узнала. К счастью, зацикливаться на этом у неё не было времени.
Ей никогда не нравились полицейские, но этот был примером того, что некоторые из них тоже были людьми.
Это были скромные похороны, и молодой полицейский после них проводил её домой. Он был таким неловким, что ей стало его жалко, и она позволила ему сделать с ней это на диване. Кровать в тот момент была бы не совсем подходящим местом. Он сильно нервничал, и у него долгое время ничего не получалось. Он сказал, что чувствует себя осквернителем могилы. Похороны совсем погасили его темперамент. Но после её слов «сейчас или никогда», он взял себя в руки и показал свое достоинство. Все это было хорошо, вот только ей все это начало надоедать, когда он стал постоянно к ней заходить, приносить фиалки и ландыши в любой свободный от службы день.
Она дала ему палец, а он отхватил всю руку, судя по ее словам. У меня возникло ощущение, что она ждет моего ответа, поэтому я кивнул и сказал, что хотя я и могу понять желание молодого полицейского продолжить отношения, её точку зрения я тоже понимаю.
— Да уж, надеюсь, — сказала она довольно резко. Она сказала, что большинство мужчин были такими, и она надеялась, что я — исключение.
Я уверил ее, что так и есть. Она была этому рада.
Она стала более открытой. В любом случае вся эта любовь не так хороша, как её расписывают. Она это знала и была уверена, что я был с ней согласен. Все это голливудская чушь, сказала она. Стакан джина куда лучше, и в ходе своих рассуждений она пришла к выводу, что в этой жизни за все надо платить.
Я сказал, что, наверное, она была права.
— Ты молодец, Джо, — сказала она, — я это сразу поняла. А Элла — чертова дура. Она всегда ею была.
Посмотрев вниз, я увидел ее медленно ступавшие по камням ноги, тонкие и белые под подолом юбки. Она курила. Казалось, она думала, что я во всем разделял ее точку зрения. Она не ждала возражений.
Я спросил, почему она не жила на барже, как ее сестра.
Ошибка ее была совсем не в том, как сказала она. На барже жить было невозможно. Ее большой ошибкой было замужество. Сэм давал ей 2 фунта в неделю на ведение хозяйства и ожидал, что она будет для него служанкой. Она спросила, мог ли я в это поверить. Я сочувственно покачал головой. Она могла заработать больше за одну ночь, продолжала она, и ей не пришлось бы обустраивать ничей быт.
Она довольно быстро осознала свою ошибку, и после этого попыталась все исправить, но это было трудно, ведь Сэм по вечерам был дома, так что она обходилась тем, что было доступно, а было это немного, ведь днем все молодые люди были на работе, и оставались лишь старые пенсионеры и безработные, а ни у тех, ни у других больших денег не было. И все же, это было не так плохо, ведь о многом пенсионеры и не просили, можно сказать, кончали от одного прикосновения, не то что Сэм.
Мы подходили к барже, и она сказала, что Элле нам лучше соврать, что мы были в кино, и мы вспомнили фильм, который оба смотрели, чтобы рассказать о нем, если она спросит.
— Если бы все мужчины были похожи на тебя, Джо, — сказала Гвендолин, — возможно, все было бы по-другому.
Я не был уверен, что понимаю, о чем она говорит, но возражать ей не стал. Что бы она ни говорила, у нее был очень уверенный тон, и я не хотел испортить с ней отношения.
Элла молчала. Она сделала нам чай. Гвендолин посмотрела на меня и состроила гримасу.
Я пытался понять, догадывается ли Элла о нас с Гвендолин. Она избегала моего взгляда с тех пор, как мы вернулись, и мне казалось, у нее был обиженный вид, но она нас ни о чем не спрашивала.
Гвендолин улыбнулась. Я заметил, что когда она поднимала чашку, её мизинец был согнут, как взведенный курок пистолета. Она меня раздражала. Она только все усложняла. Казалось, ей доставляло удовольствие видеть Эллу подавленной, а меня молчащим, не знающим, как начать разговор.
Спустя полчаса Гвендолин пошла спать в свою каюту. Как только она удалилась, Элла стала стелить постель. Она выглядела уставшей. Убрала со стола и начала раздеваться, по-прежнему не говоря ни слова. Я подошел к ней и попытался обнять, но она меня оттолкнула.
— Оставь меня в покое, Джо.
Я подумал: «К черту вас обеих». Поднялся на палубу и закурил сигарету. Ночь была ясной. Надо мной безразлично возвышалось темное звёздное небо, и я знал, что под этим же безразличным небом сейчас находились и другие люди, которые, невзирая на то, что через несколько дней водопроводчик Гун предстанет перед судом, взвешивали все улики в рутинном поиске новой зацепки. Все же ночь была неподвижна и пуста. Я подумал об Элле. Я знал теперь, что уйду. А рано или поздно мне придется уехать отсюда совсем далеко. Покурил на палубе еще полчаса. Когда я спустился вниз, Элла уже спала.
Глава 4
С того места, где я сидел в баре, я видел стеклянную табличку, на которой задом наперед можно было прочитать «Бас». Угасали последние лучи солнца и бледный электрический свет становился все ярче и желтее, что гораздо больше соответствовало посетителям бара, бутылкам и разговору. В искусственном свете вся картина оказывалась в фокусе. С улицы доносился шум автомобилей. В дверях на мгновение остановился человек. Он обвел толпу взглядом своих розовых глаз в поисках знакомого лица. Когда поиск увенчался удачей, он приветственно поднял руку — Билл! — и тот, другой, оторвался от группы и улыбнулся знакомому; двери покачались и остановились. Закрывшись, они отрезали все внешние шумы и восстановили прежнюю громкость и бойкость разговора, заказов выпивки и прочих барных звуков, окружавших меня, пока я там сидел. Я вслушивался в них внимательно, как это обычно бывает с исключенными из общего веселья людьми. Я отложил газету, не зная, радоваться ли мне тому, что Гуну через 10 дней предстоит суд, и смотрел на остаток угасавшего дневного света в окне. Я втянул губами пивную пену со вкусом солода. Я услышал, как о нем отозвался со злостью один человек, который хотел знать, почему мы тратим государственные деньги на суд для этого ублюдка. Кто-то сказал: «Точно подмечено», а другой с усмешкой произнес что-то такое, что вызвало взрыв хохота у него самого и у его соседа. Разговор шел то серьезный, то шуточный, и время от времени прерывался отрывистыми заказами выпивки, а со стороны кого-то из зажиточных — газеты. Я взглянул на собственную газету и в боковой колонке прочитал «Если он сделал это, то ему лучше умереть!» — говорит его жена». Вот так бедняга Гун… Несчастный ублюдок женат на такой женщине. Я вздрогнул. Предположение кого-то из посетителей бара о невиновности Гуна было встречено мощным протестом и стеной недоверия. А потом тот же человек, попросив помянуть его слово, сказал, что это была, очевидно, работа маньяка-убийцы, Джека-Потрошителя, не пользовавшегося ножом.
— Это называется некрофилия, но они в этом не признаются, — произнес он в последовавшей тишине, — помяните мои слова! Так оно и есть!
Разгорелись дебаты. Я услышал, как кто-то сказал, что повешение было бы для Гуна слишком мягким наказанием — тех, кто преследует женщин, следовало бы сжигать на костре.
Я был вне этих дискуссий, поскольку знал о невиновности Гуна, и я уже начал предчувствовать каким фантастическим фарсом окажется суд. Меня это беспокоило и от сияния покрашенной в желтый цвет стены у меня болели глаза, а еще они болели от избытка сигаретного дыма. Я смотрел на стену, прислушиваясь к разговору.