«Молодой веселый фокс...»
Шрифт:
Почему он раздумался сейчас об этом, когда они сидят вдвоем за столом на кухне, едят и молчат?..
Артемий Николаевич взял «Вечерку» и, сложив пополам, поставил позади тарелки. Как все близорукие пожилые люди, читая, он снимал очки. Сейчас они поблескивали посредине стола. Тамара Петровна взяла их, повертела и положила обратно.
— Красивые-то они красивые, — сказала она, — но непрочные.
— А что теперь прочное? — вздохнул он.
В назначенный час Артемий Николаевич шел по Лионозовской, — тихой улице, вытянувшейся вдоль линии железной
Шел он все медленнее и медленнее. Тревожно было ему. Что за странная сила заставляет его идти в чужой дом, почему его тянет к этой женщине? Он ничего не знает о ней, кроме того, что у нее красивый голос и она, неведомо почему, решила расстаться со своей собакой. А он идет. Идет, как будто его ведут на поводке. Идет, хоть и знает, что через несколько минут окажется в глупейшем положении. Почему понадобилась ему эта Ирина Николаевна, а не томная Инна, не кокетливая Катя или милая Людмила Васильевна — его сослуживицы? Что за безумство!
Но вот он уже во дворе седьмого дома, вот и пятый подъезд. Лестница кончилась, и Артемий Николаевич оказался перед дверью с цифрой «100».
Он вздохнул поглубже и позвонил. За дверью послышался звонкий лай, ласковый голос успокоил собаку, и дверь отворилась.
В переднюю падал слабый свет из комнаты. В полутьме увидел он очертания хрупкой фигуры, светлую голову, тонкую руку, придерживающую дверь.
— Заходите, пожалуйста. — Она опустила руку, отступила и зажгла свет.
Перед ним стояла худенькая седая женщина с огромными черными глазами.
— Раздевайтесь, идемте в комнату. Садитесь на диван, в кресло. Вы с работы? Может, выпьете чаю или кофе? Пожалуйста, не стесняйтесь — мне это не трудно…
Она говорила, а он слушал и поражался свежести и молодости ее голоса.
— Вы, должно быть, поете? — он взглянул на пианино и лежащие на нем ноты.
— Да, пою. Пела, вернее. Когда-то пела.
— У вас такой мелодичный голос.
— Да, был голос. Мой голос нравился — говорили «красивый», — глаза ее вспыхнули. — Я выступала… давно.
Он подумал — она говорит, как старая женщина, а на вид ей лет сорок пять, не больше. Сильная проседь, но это ее красит. Лицо бледное, усталое. Морщин нет… почти нет. Глаза черные, а светятся. Меняются — то темны и печальны, как лесные озера, то золотятся, искрятся, как вино…
— Почему вы говорите… в прошлом, а сейчас? Вы, наверное, поете для себя, для близких?
— Пою немного, но редко. Когда я одна. — Глаза ее потемнели. — Я люблю петь… Все-таки я дам вам чаю…
Она вышла из комнаты, и только тут он заметил — она прихрамывает.
За несколько минут, что он оставался один, Артемий Николаевич успел разглядеть комнату. Она заросла вещами, обосновавшимися
Да, конечно, это она. Сидит на траве, обхватив колени руками, голова запрокинута назад, темные стриженые волосы, подлиннее, чем теперь, завитыми концами касаются спины. Лицо поднято к солнцу… Нет, солнца нет. Просто светится лицо. Сияет навстречу тому, кто ее фотографирует…
Артемий Николаевич отвел глаза от снимка и продолжал осмотр. Вот два рисунка. Должно быть, ее. На одном васильки и ромашки в глиняной крынке, кажется, это пастель, на другом — женская голова, тонкие черты, пристальный взгляд… Может, автопортрет? Пожалуй, похож… На простой табуретке, покрытой темной тканью, — проигрыватель, под табуреткой пластинки… На кровати брошена вязаная кофточка, рядом — раскрытая книга.
Артемию Николаевичу, приученному к классическому порядку в доме, почему-то была симпатична эта взъерошенная вещами комната. Не потому ли, что могла рассказать о своей хозяйке?
Ирина Николаевна принесла на подносе фарфоровый чайник, чашки и две тарелочки — с пастилой и сушками. Глядя на нее, пока она расставляла посуду и наливала чай, Артемий Николаевич любовался легкостью и ладностью ее движений. Он чуть было не спросил, не танцует, не танцевала ли она, но удержался, вспомнив о ее хромоте.
— Вы любите чай? Пейте. Этот чай составлен из, трех сортов. А рецепт — моя тайна. Секрет. — Она улыбнулась.
Чай был горячим, ароматным, через его золотистую толщу просвечивал зеленый трилистник, нарисованный на дне чашки.
«Кажется, трилистник — символ удачи, счастья», — подумалось Артемию Николаевичу. Он совсем забыл о деле. Да и не было у него никакого дела! Он пришел к этой женщине по велению судьбы или других сил, неведомых ему. Пришел к женщине, которую ему суждено узнать, а может быть… Кто знает, кто знает… Знакомство это было так необычно, так мило началось… Не может оно оборваться, нет, нет. И в сердце Артемия Николаевича разливалось тепло.
— Я позову Тедди, — сказала Ирина Николаевна и тихонько свистнула. В комнату вошел жесткошерстный фокстерьер, виляя обрубком хвоста, и остановился возле дверей. Вытянув шею, он издали стал принюхиваться к гостю.
— Тедди, Тедди, иди ко мне, — ласково позвал Артемий Николаевич.
Собака сделала несколько шагов и остановилась поодаль.
— Ну что ж, Тедди, давай познакомимся, — он протянул руку.
Собака вдруг отскочила и зарычала. Артемий Николаевич вздрогнул.
— А ты, оказывается, злой!
Ему было неприятно, что собака испугалась его, и еще больше, что он испугался собаки.
— Тедди, маленький дурачок, ну что ты? — Ирина Николаевна притянула собаку к себе и стала гладить ее морду. Пес поднялся на задние лапы, потянулся носом к ее лицу, потом положил голову к ней на колени, прикрыл глаза.