Молодые львы
Шрифт:
– Генерал, – говорил первый, – мои люди вышли к реке. Что прикажете делать дальше?
– Форсируйте проклятую реку!
– Не могу, сэр. На другом берегу восемь бронетанковых дивизий.
– Отстраняю вас от командования. Вы не можете – назначим того, кто сможет.
– Ты откуда, приятель? – спросил первый корреспондент.
– Из Ист-Сент-Луиса.
– Руку.
Они пожали друг другу руки, и второй корреспондент продолжал:
– Отстраняю вас…
Затем оба снова выпили и уставились на танцующих.
– Да! – говорил французский летчик, который отслужил три срока в английской авиации и прибыл в Париж для какого-то
Он потянул шампанское и улыбнулся Майклу.
– Сто тридцать пятую улицу я знал лучше, чем Вандомскую площадь. После войны снова поеду в Нью-Йорк и, возможно, – задумчиво закончил он, – сниму квартиру на Сто тридцать пятой улице.
От другого столика отделилась брюнетка в накинутой на плечи черной кружевной шали. Она подошла к ним и поцеловала летчика.
– Дорогой лейтенант! Я так рада видеть французского офицера!..
Летчик встал, степенно поклонился и пригласил брюнетку на танец. Они слились в объятии и маленькими шажками заскользили по переполненному танцующими залу. Музыканты играли румбу, и летчик в своем элегантном голубом мундире танцевал, как кубинец, покачивая корпусом и сохраняя серьезное, одухотворенное выражение на лице.
– Уайтэкр, – сказал Пейвон Майклу, – вы будете просто дураком, если когда-нибудь уедете из этого города!
– Согласен с вами, полковник, – ответил Майкл. – Когда кончится война, я попрошу, чтобы мне выдали увольнительные документы прямо на Елисейские поля!
И в этот момент он сам искренне верил в то, что говорит. С той самой минуты, когда, двигаясь среди грузовиков с пехотой, он увидел шпиль Эйфелевой башни, возвышавшийся над крышами Парижа, им овладело ощущение, что наконец-то он по-настоящему у себя дома. Бурная волна поцелуев, рукопожатий, изъявлений благодарности захлестнула его, он жадно вчитывался в знакомые с детства названия улиц: «Рю де Риволи», «Площадь Оперы», «Бульвар Капуцинов», и чувствовал себя очистившимся от всех грехов, избавившимся от всех разочарований. Даже стычки, изредка вспыхивавшие в парках и среди памятников, когда немцы спешили израсходовать боеприпасы, прежде чем сдаться в плен, казались ему вполне естественным и даже приятным вступлением к знакомству с великим городом. Забрызганные кровью мостовые, раненые и умирающие, которых торопливо уносили на окровавленных носилках санитарки Сопротивления, в его глазах придавали лишь необходимую драматическую остроту великому акту освобождения.
Он никогда бы не смог точно воспроизвести, как все это выглядело в действительности. Он помнил лишь быстрые поцелуи, губную помаду на куртке, слезы, объятия и то, что чувствовал себя сильным, неуязвимым, любимым…
– Эй, вы! – воскликнул первый корреспондент.
– Слушаю, сэр, – ответил второй.
– Где штаб Второй бронетанковой дивизии?
– Не могу знать, сэр. Я только что
– Отстраняю вас от должности.
– Слушаюсь, сэр.
Оба с важным видом выпили.
– Помню, – услышал он рядом голос Эхерна, – когда мы виделись прошлый раз, я спрашивал вас о страхе.
– Да, спрашивали, – ответил Майкл, приветливо посмотрев на красное, загорелое лицо и серьезные серые глаза. – Как котируется сейчас страх на издательском рынке?
– Решил бросить эту тему, – откровенно признался Эхерн. – И так слишком перестарались. А виноваты творения писателей о предыдущей войне, да еще психоанализ. К страху стали относиться с почтением и звонят о нем до тошноты. Но это взгляд людей штатских, а солдат страх беспокоит куда меньше, чем пытаются внушить нам писатели. На самом же деле картина, изображающая войну как нечто невыносимое, фальшива от начала до конца. Я внимательно наблюдал, много думал. Война приятна, и приятна, вообще говоря, почти всем, кто участвует в ней. Это нормальное, вполне приемлемое явление. Что вас больше всего поразило за этот месяц во Франции?
– Как сказать, – начал было Майкл, – пожалуй…
– Веселье, – перебил Эхерн, – какой-то буйный праздник. Смех. Волна смеха несла нас триста миль через позиции противника. Собираюсь написать об этом в «Кольерс».
– Прекрасно, – серьезно сказал Майкл. – С нетерпением буду ждать эту статью.
– Единственный человек, который правильно описал сражение, – это Стендаль. – Эхерн наклонился и почти вплотную придвинул лицо к Майклу. – Да и вообще, второй раз перечитывать стоит только трех писателей, вошедших в историю литературы, – Стендаля, Вийона и Флобера…
– Через месяц война кончится, – рассуждал какой-то английский корреспондент по ту сторону стола. – А жаль. Еще много немцев нужно перебить. Пока идет война, мы будем убивать сгоряча, а когда война кончится, все равно придется убивать, но убивать хладнокровно. Боюсь, что мы, англичане и американцы, постараемся уклониться от этого неприятного дела, и в центре Европы останется могущественное поколение врагов. Лично я, как это ни ужасно, молю, чтобы фортуна нам изменила…
«О милая, любимая, – напевал музыкант по-английски с сильным акцентом, – будь нежна со мной…»
– Стендаль тонко подметил в войне что-то необычное, безумное, смешное, – продолжал Эхерн. – Помните, он описывает в своем дневнике, как один полковник во время русской кампании собирал своих солдат?
– Боюсь, что не помню, – ответил Майкл.
– Как обстановка? – допытывался первый корреспондент.
– Мы окружены двумя дивизиями.
– Отстраняю вас от командования. Раз не можете форсировать реку; назначим того, кто может.
Оба выпили.
К столику подошла высокая брюнетка в цветастом платье, которой Майкл улыбнулся через весь зал минут пятнадцать назад.
– Вам, вероятно, очень скучно, милый солдат, – сказала девушка, наклонившись к Майклу, и нежно положила ладонь ему на руку. Перед его глазами мелькнули красиво очерченные крепкие оливковые груди, которые открылись в глубоком вырезе платья. – Не хотите ли потанцевать с благодарной дамой?
Майкл улыбнулся ей.
– Через пять минут, – сказал он, – когда проветрится в голове.
– Хорошо, – кивнула девушка, призывно улыбнувшись. – Вы знаете, где я сижу…
– Конечно, знаю, – заверил ее Майкл. – Он смотрел, как она ловко скользит между танцующими, как колышутся цветастые волны ее платья.