Момент истины (В августе 44-го) Изд.1990
Шрифт:
Старик портной с обтерханным портфельчиком в руке, держа засаленную шляпу и растерянно озираясь, уже ждал в дежурной комнате. Пригласив его в свой кабинет, капитан торопливо открыл сейф и, вынув сложенный втрое кусок сукна, развернул его на столе.
– О-о! – увидев ордена и медали, воскликнул старик и утер каплю с кончика носа.
А капитан уже звонил в госпиталь, чтобы поздравить новорожденную и предупредить ее о возникших у него обстоятельствах.
Девушка была занята в операционной, к телефону подошла ее подруга, одна из приглашенных
Старик между тем достал из портфельчика плоскую коробочку, открыл ее и, вдев нитку в иголку, в полной готовности ожидал.
– К сожалению, сейчас не получится, – положив трубку, сказал капитан. – Я должен немедленно уехать. Срочное дело, – пояснил он, так как портной смотрел на него не понимая. – Я зайду к вам в семь часов вечера. Вы будете дома в семь часов?… Отлично!.. И еще у меня к вам большая просьба… Возможно, у меня будет туго со временем. А сегодня день рождения… одной девушки. Я договорился насчет букета… понимаете, цветы. Это рядом с вами. Вы не могли бы часов в пять сходить за ними и принести к себе?… Я вас отблагодарю!
Как только старик ответил согласием, капитан вынул сероватую сторублевку и положил на портфельчик. Старик взял бумажку, прежде чем спрятать во внутренний карман пиджачка, оглядел и с улыбкой заметил: капитан такой красивый, женщины, наверно, и так умирают – зачем же тратиться на цветы?
За окном энергично сигналила машина. Помощник коменданта писал адрес на клочке бумаги, а старик, припомнив, невесело сказал, что он тоже однажды покупал цветы.
– Только один раз? – удивился капитан.
– Так, – подтвердил старик.
Он пояснил, что было это сорок лет тому назад, в девятьсот четвертом году, цветы он покупал своей будущей жене и, вздохнув, сообщил, что ее убили немцы здесь, в Лиде, и детей его убили, и внука тоже… Зачем он уцелел?
Капитану стало жалко этого старого обездоленного человека, только раз в своей жизни покупавшего цветы, – сам он перед войной тратил на букетики и букеты для будущей актрисы значительную часть стипендии. И, вспомнив свое обещание, он поспешно достал из нижнего отделения сейфа консервы и сахар.
Старик из вежливости отказывался, а капитан засовывал банки в его портфельчик, когда дверь распахнулась и на пороге вырос майор. Он взглянул на своего помощника, и лицо его перекосилось.
– Вам что, требуется отдельное приглашение?… Вы не слышите – вас ждут!
– Товарищ майор, я должен заскочить переодеться. Я немного задержусь. Я не знал…
– Никаких переодеваний! – возмущенно закричал майор. – Немедленно в машину! – приказал он и захлопнул дверь.
Подумав секунды, капитан засунул в портфельчик сверток с орденами и медалями, предупредив:
– Только не потеряйте!
Затем схватил листок бумаги и набросал несколько строк. Сложил пополам, сунул в конверт и написал наверху адрес.
– Если я задержусь и до восьми часов меня не будет, убедительно прошу – отнесите цветы вместе с письмом вот по этому адресу. Это от вас недалеко. Я вам заплачу. И дам еще продуктов. Только, ради бога, побрейтесь и немного приоденьтесь! Там сегодня праздник – понимаете?… Идемте!.. – Помощник коменданта на ходу засунул конверт старику в карман.
… А на аэродроме, куда мчались как по тревоге, пришлось проторчать без дела около трех часов. Им указали место невдалеке от отдела контрразведки, рядом по обе стороны также спали, лежали на траве, сидели и курили группы офицеров из частей по охране тылов фронта.
Все складывалось до обидного нелепо. За время этого вынужденного безделья можно было не раз успеть переодеться, закончить с кителем и даже самому отобрать цветы для букета – но как отлучиться?… Когда начнется операция, никто толком не знал и не мог сказать; неизвестно было даже, для чего конкретно всех здесь собрали.
Майор, комендант города, прихваченный, как оказалось, еще с ночи сильнейшим приступом своей болезни и оттого такой раздражительный и злой, с посеревшим, страдальческим лицом лежал отдельно, завернувшись в шинель, и, придерживая руками живот, тихонько кряхтел. Капитан – боясь запачкать, зазеленить костюм, он, не присев и на минуту, все время прохаживался возле своей группы, – наконец не выдержав, подошел к нему и, наклонясь, спросил, не может ли чем-либо ему помочь.
– Оставьте меня в покое! – наморщась, не своим, плаксивым голосом проговорил майор.
Без четверти двенадцать всем было приказано построиться, и тут же из светлого здания отдела контрразведки появилась группа офицеров. Возглавлявший ее маленький лобастый подполковник в длинной мешковатой гимнастерке, став перед строем, сделал последние, очевидно, наставления.
Он говорил картаво, негромко, и слушали его в полной тишине. Речь его была толковой, деловито-немногословной, но упоминаниями о чрезвычайной важности мероприятия, о том, как коварен враг, о необходимости особой бдительности и личной ответственности каждого повторяла вчерашние высказывания гарнизонного особиста и сегодняшние – коменданта города. Капитану, убежденному, что в армии все должно пониматься и выполняться с полуслова, без каких-либо повторений и рассусоливания, это, естественно, не понравилось.
Поучений капитан не любил, как не любил и самого слова «бдительность». К тому же, как и большинство людей, он был совершенно убежден, что встреться ему в жизни шпион или диверсант – он тотчас распознал бы его.
Подполковник не только внешне не был военной косточкой: он почти не употреблял повелительной формы, говорил то и дело «прошу», «пожалуйста», что также обличало в нем штатского, интеллигентного по природе человека.
Особо он подчеркнул, что указания офицеров контрразведки все привлекаемые должны выполнять точно и без какого-либо промедления, и в заключение сказал: