Мона Лиза
Шрифт:
– А портрет этот,- закончила она свой рассказ,- написан был уж после смерти итальянки, одним знакомым художником, большим поклонником ее драматического таланта.
– А ты?
– спросил неожиданно Сергей.
– А я приехала сюда в Москву к тетке из провинции, издалека, из Астрахани, здесь и осталась. Я ведь одна, сирота. Родители бродяжили с театрами, им было не до меня, с, бабушкой выросла. А потом в детском доме жила. Так и школу закончила. Там и тетка меня отыскала. Вот и все.
– Ну а итальянка эта, она тебе кто?
– Да как же, эта итальянка и Косминский -
... Сергей вышел из домика, и звездный холод охватил его. Полночь приближалась. Все небо, усыпанное точками звезд, казалось, смотрело на него миллионами глаз, как будто именно ему и решать загадку вечности.
И он такой маленький, беспомощный в своей беде, помнил себя еще ребенком здесь, на этих дорожках, и помнил цветы, которые дарили всем, кто приходил сюда. И отец, и дед его, и прадед были провинциальными учителями физики. Этот флигель был его домом, его эпосом, его историей и археологией. Какие-то прошлые жизни оставались в нем жить глубокими тенями. И то, что было с Косминским, и то, что было с итальянкой актрисой, то, что жило в легендах о Леонардо, все это было его, было с ним, было всегда. И жизнь, какие бы странные и случайные параллели всему ни приходились под рукой, жизнь обещала открытия и новости еще более удивительные. Сергей лег на траву, стал смотреть на звезды, вспомнил Лизу - ровно год тому назад, ох, этот год без нее, нет, но что же это все-таки было?
– и сами собой пришли стихи, каких ждал долго, может, год или вечность.
Сначала пришла одна строчка, за ней вторая. Это было похоже на то, как если бы он строил дом. Это завораживало и уносило куда-то на немыслимую высоту, к тем самым звездам, откуда лился на него этот удивительный свет, куда-то, все может быть в мире!
– ушла его Лиза...
Он до мельчайших подробностей запомнил тот день. Это была необыкновенная тишина во всей природе, все стихло, и зной растекался в воздухе.
Какая-то обреченная ходила по дому и саду Лиза, молчаливая, грустная и печальная. Все смотрела на него, и невыносим был этот горестный взор родных бесконечных глаз ее. Все было приготовлено для опыта. Большая старая яблоня в самом центре сада была окружена железным кругом, обвитым травой. Машина стояла в доме. Нитки проводов тянулись к яблоне. Сергей работал в тот день как проклятый. Он ждал результат сейчас, немедленно, сразу. Риск, считал он, конечно, был, но как же без риска? Иногда он подходил к Машине и молча стоял возле нее. Ровно в полночь Сергей вышел в сад, Машина уже работала, небо над яблоней странно светилось. Светилась и каждая травинка в отдельности, обвитая вокруг железного круга. Сергей встал прямо под яблоню и стал смотреть вверх, как будто оттуда должен был кто-то появиться. И вдруг ледяной ветер пронесся по саду. Рухнул внезапный и сумасшедший ливень. Завертелись под ногами сбитые с дерева на землю, ручьем уносимые листья.
И раскололось, как-то странно раздвинулось, будто театральный занавес, небо. Вдруг Сергей оказался, как в комнате, в картине Клода Лоррена "Золотой век", которую они с Лизой так любили, только сложенной вчетверо как книжка-раскладка. И рядом с ним была его Лиза.
И кто-то шел им навстречу, быстро и легко побеждая пространство, седобородый и юный одновременно. И вот уж оказался он рядом, и знакомым было лицо его, и он говорил с Лизой, и Сергей слышал чужую, нежную и поющую речь, и сам что-то говорил. И вдруг лицо Лизы побледнело от страха, и она заплакала. И тысячи молний сразу прошли через Сергея, ослепили и оглушили его, и исчезли стены дома-картины, и небо вверху стало сливаться в сплошную синюю ткань рассвета. А потом все погасло.
Когда Сергей проснулся, было уже утро. Одиноко темнел неподалеку старенький флигель. Чуть шевелилась трава у лица, и воздух был на удивление прозрачен, будто наступила осень. Тяжело было дышать, трудно вставать и идти. Но, лишь войдя в дом и взглянув на себя в зеркало, Сергей понял, что прошла не ночь, а вечность.
Как же я теперь один, без Лизы?
– стучало в висках. Нет, это невозможно, это невозможно, это невозможно. И тупая боль навалилась на голову, и оглушительно тикали ходики на столе.
Сергей прожил этот год как во сне. Одна только мысль о том, что надо вернуть Лизу или вернуться к Лизе, или что-то сделать, чтобы Лиза вернулась, одна только мысль эта и спасла его.
Он шел через этот год как через проклятое гиблое и гибельное болото, зная лишь одно: что надо пройти.
Было без пяти двенадцать, когда Сергей вышел из флигеля. Тихая звездная ночь простиралась над миром. Как живые дышали, то приближаясь, то отдаляясь, звезды. Гул Машины позади заставлял Сергея спешить. Возле яблони, перешагнув через обвитый разрыв-травой обруч, Сергей запрокинул голову вверх, широко раскинув руки, глубоко вздохнул.
Почему-то вспомнился ему ясный осенний день его первого студенческого сентября и то, как он случайно встретил и тут же купил у букинистов огромного Даля - не словарь, нет. Это был компендиум русских пословиц, своего рода энциклопедия России в мыслях, приметах и замечаниях.
...Четыре черных маленьких слепящих солнца в пульсирующей сетке ослепительно белых молний возникли с неба, и мир превратился в негатив.
Чья-то белая фигурка побежала к нему, и вспыхнул день в красках лета.
Это была она. Ее лицо было так близко, что казалось, что она - вот, руку протяни. Она бежала небыстро, как в замедленной съемке, и он боялся, что она оступится, упадет, и спешил к ней навстречу.
И чей-то голос, чужой и знакомый, читал стихи как читают письмо:
У старой яблони в саду
Тебя, мой друг, опять найду.
И будут снова дом и сад,
Как много, много лет назад.
И утра будет снова свет,
И солнце выглянет опять,
И тех, кого уж с нами нет,
Мы снова будем вспоминать.
Родной земли не позабудь.
Родные лица и слова.
Нам в звездный мир укажет путь
Разрыв-трава, разрыв-трава.