Монах на краю земли
Шрифт:
Штерн не винил Урядченко ни в чем. Действительно, сколько жизни еще человеку осталось? Все правильно. Все так и должно быть. Законы сопротивления материала все еще в силе.
Он вернулся в комнату, лег на диван, забросил руки за голову и, уткнувшись взглядом в оранжевый абажур на потолке, принялся вспоминать прожитое. И по всем подсчетам выходило, что счастливой жизни у него было пять лет. Все остальное скомкано, взвихрено и рассеяно безжалостным временем, этим страшным оборотнем со спокойным лицом исторических трудов и учебников. В них было все приглажено до пристойности: монгольское иго — бедствие, Иван Грозный — жестокий, но справедливый царь, боровшийся за объединение русских земель, мучительные и смертоносные походы Петровских и Екатерининских полков — суть укрепление государства Российского. А до человеческих букашек, которых безжалостно давили высочайшими сапогами во имя высоких целей и идеалов, никому и
“Просчитай”. Кажется, так сказал Урядченко. Неужели он имел в виду, что при определенных условиях полет “Востока” был все-таки возможен? Экваториальный радиус земного круга равен… Память услужливо подсказала: “Шести тысячам тремстам семидесяти восьми и двум десятым километра”. Следовательно, чтобы достичь полуокружности, атмосфера должна простираться до среднего радиуса земного круга и высота ее составит… Нет, все это должно было выглядеть несколько иначе. Аркадий Наумович сел за стол, быстро и уверенно начертил схему и совсем уж было углубился в расчеты, как в коридоре проснулся телефон. Телефон звонил настойчиво, и Штерн понял, что это звонок судьбы.
Казань, психиатрическая больница закрытого типа. Январь 1964 г.
Санитары в психбольнице бывают разными, но добрых нет. У добрых не выдерживают нервы. В психиатрической больнице закрытого типа пациенты особые. Очень часто они попадают сюда за убийства В казанской больнице длительное время лежал людоед Стрешнев, который все свободное время посвящал рассуждениям о вкусе человеческого мяса. По Стрешневу вкус мяса зависел от пола, возраста человека, времени года, когда был произведен забой (именно так он называл совершенные им убийства), профессиональных занятий жертвы до забоя и, собственно, способа забоя. Стрешнев потребовал себе общие тетради, в которых он начал писать диссертацию по экономике и увлеченно доказывал, что будущее за каннибализмом, что демографический рост заставит человечество перейти к этому высококалорийному и сравнительно дешевому продукту питания. В беседах с санитарами Стрешнев гордо именовал себя пионером каннибализма, становясь в ряд с первооткрывателям земли, а также учеными и космонавтами, совершившими первые полеты в космическую неизвестность. “Садисты! Скоты! — орал Стрешнев, уворачиваясь от шприца с нейролептиками. — Люди мне еще памятник поставят! Прогресс человечества начал я! А вы! — тыкал он указательным пальцем в санитаров. — Вас мне на блюде подадут! С маслиной во рту зажарят!”
Ну, скажите на милость, кому из санитаров такая перспектива показалась бы заманчивой? Неудивительно, что они вкладывали все свое усердие в перевоспитание людоеда, но не путем лекций и чтения Библии, а куда более действенными методами.
Сейчас Стрешнева не было. Вездесущий Никита Сергеевич Хрущев поинтересовался судьбой садиста, который за неполные пять лет съел более двадцати человек, и, узнав, что тот признан невменяемым, устроил докторам разнос.
— Жрать он был вменяемым! — орал генсек на главного психиатра страны, топая небольшими ножками, обутыми в лакированные ботинки. — Двадцать человек схарчил! Да весь ЦК за тот же период всем своим составом меньше коров съел! Я тебя вместе с ним посажу, может, тогда проникнешься! Двадцать человек, а ему кашу в палату носят! Я не пойму, может, вы пидарасы? Может, сами тайком по ночам на городских улицах харчитесь?
Стрешнева срочно повезли на повторную экспертизу в институт имени Сербского, где со дня на день должны были признать его абсолютно вменяемым и подсудным.
— Бред какой-то! — воскликнул доктор медицинских наук Ващенко в узком кругу коллег. — Если он вменяем, то мы его диссертацию о питании на ВАКе должны рассматривать!
Справа от палаты Аркадия Наумовича было тихо. В палате справа жил Далай-лама. Он постоянно медитировал или путешествовал в астрале, поэтому стены камеры препятствием не служили. Вернувшись из очередного путешествия. Далай-лама, которого когда-то звали Рустамом Фаридовичем Амирхановым, рассказывал всем желающим, как выглядят жители Сатурна, какие листья у деревьев в Туманности Андромеды, чем завершилась война между Плеядами и Кассиопеей, куда все-таки стремится звезда Барнарда и когда Солнечной системы достигнет
Слева у него в соседях был Моцарт, в прежней жизни — Андрей Николаевич Жабин. О нем ходили противоречивые слухи, говорили даже, что когда-то он значился крупным партийным функционером, чуть ли не кандидатом в Политбюро ЦК КПСС, что было, конечно же, полной ерундой — кто ж будет лечить аппаратчика такого масштаба в провинциальной больнице, где даже “утку” санитары приносили в порядке живой очереди? Тем не менее в музыке Моцарт знал определенный толк, не расставался с двумя деревянными расписными ложками, которыми ловко настукивал любые мелодии. Лучше всего у него получался “Турецкий марш” собственного сочинения, который Моцарт предпочитал выстукивать на стриженых головах пациентов больницы. Честное слово, ему даже аплодировали санитары, а в праздничные дни номер непременно входил в программу концерта, который готовили больные для работников облздравотдела.
Обычно в концерте принимал участие силач Джамбатыров, задушивший председателя своего колхоза за приставания к дочери. Суд оказался перед неразрешимой дилеммой — или признать, что член партии может изнасиловать малолетнюю, или сделать вывод, что ничего подобного не было, а просто Джамбатыров сошел с ума и ответственности нести за свои неосознанные действия не может. В психбольнице силач на спор и просто так поднимал любого зрителя, жонглировал учебными гранатами из кабинета гражданской обороны, делал шпагат с сидящими у него на плечах санитарами и вообще демонстрировал чудеса силы. Джамбатырова в больнице любили. Врачи давно признали бы его излечившимся, но многочисленная татарская родня председателя еще не остыла от мстительных желаний, и Джамбатыров находился в больнице на положении расконвоированного, пилил дрова и выполнял иную работу, требующую умения и физической силы.
Были в больнице самые разнообразные люди, которые с уважением отнеслись к новому пациенту. Врачам Аркадий Наумович Штерн попытался объяснить, что никакой он не псих, а сидит, скорее, по политическим убеждениям. Выслушивая Аркадия Наумовича, врачи согласно кивали: годика два, ну, от силы три, и Аркадий Наумович сможет вернуться к своей диссертации. Вот тут как раз и товарищ полковник из Питера специально приехал, чтобы поинтересоваться здоровьем больного. Действительно, вслед за главврачом в палату вошел респектабельный и улыбающийся гэбист Валентин Николаевич Авруцкий, сел на шаткий стул, обдав Аркадия Наумовича терпкой волной “Шипра”, улыбнулся ему, как старому знакомому, и нетерпеливо махнул рукой главврачу: дайте, мол, пообщаться со старым другом!
— Ну, здравствуйте, — он властно стиснул руку больного. — Как самочувствие, Аркадий Наумович? Я тут вам бананов с мандаринами
Гивез, даже ананас удалось раздобыть, честное слово! Тут у них пошел непонятный и ненужный разговор, в котором оба, как боксеры, уже не раз встречавшиеся на ринге и хорошо знающие силу друг друга, пританцовывали, закрываясь перчатками, имитировали атаки, но первый удар никто нанести не решался.
— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — подбодрил полковник Авруцкий, решившийся на атаку. — Больше вам никто, не будет препятствовать. Здесь вы можете говорить всю правду. Расскажите людям, что Земля не круглая, а плоская, что стоит она на трех китах, что под нами бескрайний соленый океан, что небо над нами заключено в небесную твердь, о которую в тридцатые годы разбивались ваши воздушные шары и стратостаты. Рассказывайте! О том, что звезды — это странные вкрапления в небесный хрусталь, что Луна и Солнце движутся по небосклону по специальным рельсам, что туманности — это не скопления газа и не далекие галактики, а всего лишь небрежность ангелов, которые ленятся лишний раз протереть небесный свод сухой тряпкой. Что же вы молчите? Штерн облизнул губы. Одутловчтое и бледное лицо его казалось мертвым.
— Знаете, — сказал он, — я чувствую себя круглым идиотом. Я долго жил ожиданием, но никогда не думал, что возможен такой простой выход.
Авруцкий ухмыльнулся.
— Привыкайте, — посоветовал он. — Здесь, как я уже сказал, вы можете не грешить против истины. Да, вы совершенно правы — мы живем на поверхности плоской Земли. Да, наша Земля действительно стоит на трех китах, и никто никогда не летал в космос, потому что невозможно пробиться за небесную твердь. Вам стало легче оттого, что это знаете не только вы. Так что давайте — выкрикивайте истину.