Монастырек и его окрестности. Пушкиногорский патерик

«Настоящий смех, амбивалентный и универсальный, не отрицает серьезности, а очищает и восполняет ее. Очищает от догматизма, односторонности, окостенелости, от фанатизма и категоричности, от элементов страха или устрашения, от дидактизма, от наивности и иллюзий, от дурной одноплановости и однозначности, от глупой истошности. Смех не дает серьезности застыть и оторваться от незавершимой целостности бытия. Он восстанавливает эту амбивалентную целостность»

М. М. Бахтин «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья

История, которую я собираюсь здесь рассказать, произошла прошлым летом в Свято-Успенском мужском монастыре, что в поселке Пушкинские Горы.

Прогуливаясь как-то по монастырской аллее в ожидании окончания вечерней службы, я вдруг услышал за близким поворотом дороги какой-то странный шум. Словно ссорились два человека – один с голосом тонким и нервным, похожим на приступ астматика – и второй, с голосом грубым и неделикатным, напоминающим, в свою очередь, шум дождя, который с утра барабанит по лужам.

Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, я зашел за куст сирени и осторожно выглянул.

Открывшееся зрелище удвоило мое любопытство.

Посреди тенистой аллеи стояли два неизвестных мне монаха, которые были заняты тем, что пытались отобрать друг у друга объемистую кожаную папку. Вцепившись в неё, они лихо перебирали ногами, тяжело дышали и грозно сверкали стеклами очков.

Монахи эти – как я успел заметить – были совершенные противоположности друг другу. Один – ухоженный блондин – был мордат, широк в плечах и сравнительно еще молод, да к тому же распространял вокруг себя нежный запах дорогого мужского одеколона, – зато другой монах, маленький и плотный – мог бы вполне иллюстрировать слова Александра Ивановича Куприна, сказавшего, как известно – «Бедность не порок, а большое свинство» – и слова эти, как нельзя лучше, объясняли и потертый, неопределенного цвета подрясник, и засаленную скуфейку, и разбитые штиблеты, которые, похоже, носило не одно поколение пушкиногорских монахов, и рабочую куртку без пуговиц, явно и недвусмысленно намекавшую, что еще в позапрошлом году ее хозяин собирался курточку простирнуть, да так эту затею и оставил.

Между тем противостояние двух этих духовных лиц продолжалось. Удары и толчки сыпались с обеих сторон, становясь все болезненней, а сил, судя по всему, оставалось все меньше и меньше.

«Отдай по-хорошему», – говорил ухоженный монах, дергая папку и одновременно пытаясь отдавить своему противнику ногу.

«Как же – отдай, – отвечал тот, норовя стукнуть своего брата-монаха коленом. – Вам отдашь, так потом, извиняюсь, костей не соберешь».

«А потому что не надо чужого брать, – наставительно ворчал ухоженный, наступая на противника. – Ишь, взяли себе манеру брать то, что не для них писано!»

«Вас спросить забыли, – отвечал невысокий, тесня, в свою очередь, своего собрата. – Вот уж Господь узнает про все ваши подвиги, да и покажет вам дулю, чтобы впредь неповадно было, вот тогда и запляшете».

При упоминании имени Господа, оба монаха быстро перекрестились, не выпуская из рук кожаную папку, и вновь принялись тузить друг друга, тяжело дыша, всхлипывая и быстро вытирая со лба пот. И все, возможно, было бы не так уж плохо, но в этом самый момент папка вдруг щелкнула, вырвалась из рук монахов и, взлетев над их головами, раскрылась, словно большая птица.

Немедленно вслед за этим вся аллея словно вскипела от огромного количества вывалившихся из папки бумаг, так что мне показалось вдруг, будто дневной свет стал меркнуть. К счастью, ненадолго.

В то самое мгновение, когда папка раскрылась, дерущиеся монахи обнаружили, что они в аллее далеко не одни. Это открытие немедленно повергло их в изумление, а затем в ужас, и они бросились, не разбирая дороги, прочь и мгновенно исчезли, оставив после себя падавшие с небес листки, которые – странное дело! – не достигали земли, но таяли, словно были слеплены из снега.

Одну такую бумажку я успел поймать, прежде чем она растаяла. Пустую же папку для бумаг поднял с земли и сунул ее подмышку, надеясь, что все случившееся со мной рано или поздно объяснится какой-нибудь высокой духовной и все понимающей инстанцией.

Вечером, после службы, я слегка пришел в себя и, набравшись смелости, попросил отца Ферапонта уделить мне немного времени, после чего подробно рассказал ему свое утреннее приключение.

Выслушав меня, отец Ферапонт долго молчал, меря свою келью шагами из угла в угол, потом долго смотрел в окно, где трудники курили, сидя на досках и, наконец, приступил к нашей теме, обозначив ее начало легким покашливаем.

«Наверное, ты думаешь, что видел сегодня двух полоумных монахов, которые что-то не поделили, – сказал отец Ферапонт, усаживаясь в кресло и приглашая присесть меня. – Но в действительности ты видел столкновение и противоборство двух потусторонних сил, одна из которых носит имя архистратига Михаила, а у другой было столько имен, что мы давно уже зовем его просто Безымянным. Впрочем, если хочешь, то можешь звать его Сатаном».

И вот что отец Ферапонт рассказал.

Много столетий назад, когда Всемогущий еще только обустраивал эту, еще совсем молодую землю, пред его светлые очи предстали два нижайших просителя – Михаил архистратиг и Сатан, прозванный Безымянным.

Оба они держались за желтую кожаную папку и время от времени искоса поглядывали друг на друга, словно опасаясь, что их сосед вдруг даст деру или начнет обличать тебя перед лицом Господним, не давая высказать и слова.

Между тем Господь уселся рядом с троном на приступочек, закинул ногу за ногу и произнес:

«А вы, я гляжу, все еще мордобои устраиваете. Стыдно, однако. Не дети. Мы пример должны показывать окружающим, а не наоборот… Зачем вас в монастырь-то понесло, олухи?»

«Виноват, – сказал Архистратиг. – Больше не повторится».

«Истинная правда», – поддакнул Сатан и для вящей убедительности даже слегка подпрыгнул.

«А сюда зачем?.. Или Я вас звал?» – продолжал Господь, делая вид, что ничего не помнит.

«Вот, – сказал Архистратиг, махая папкой. – Думал, может, нужна кому».