Монастырские утехи
Шрифт:
видел, что никакими силами не может завладеть добычей, на которую зарился, то пробирался
ночью и поджигал конюшню. Охваченные страхом лошади громко ржали, метались, бились о
стойла, поднималась тревога. Сами же конокрады кричали во всё горло: «На помощь, пожар!..»
Хозяева вскакивали, спросонья и впопыхах открывали или выламывали двери конюшен и
выпускали коней, а те вырывались вон и, ошалев от страха, разбегались кто куда. Тут-то Эгон
со своими сообщниками
лошадей, и поминай как звали...
Что иногда при этом калечились и гибли дорогие кони, а иной раз сгорали целые хозяйства и
умирали люди — до этого Эгону не было дела. Он своего добивался.
Амоашей был помягче и пользовался только мирными средствами. С хозяевами справиться —
для него легче лёгкого. С лошадьми бывало потруднее... Как-то раз попался ему конь такой
норовистый, что никто, кроме хозяина, не смел к нему притронуться, да и тот подходил с
приманкой. Так что человек этот и конюшню перестал замыкать. Припрет, бывало, колом дверь
—и всё. Потому как хорошо знал: его рысака не украдешь. Но вот конокрад положил на коня
свой невинный голубой глаз. Пытался не раз подойти к нему на пастбище. Конь взвизгивал,
оскаливался и, как к волку, повернувшись к нему спиной, начинал рыть землю копытом. Такого
добром не уведешь. Конокрад — в город, шапку снял, прохаживается, заглядывает в
снадобницы. А когда вернулся, подослал в конюшню мальчонку, и по наущению конокрада тот
под вечер примешал в овес какое-то снадобье из кулька. Ночью Амоашей объявился с
четырьмя забулдыгами, они потихоньку погрузили на носилки каурого — тот не шелохнулся,
спал, как младенец,— и преспокойно себе вышли со двора. Опиум действовал легче и не так
жестоко, как огонь. Эгон, прослышав об этом, поморщился: у валаха бабьи приемы... Но
Амоашей и наперед поступал, как ему подсказывали ум и сердце... В другой раз он играючи
свёл со двора распрекрасную кобылу благородных кровей, да ещё обещавшую принести такого
же жеребёнка. И всего-то ему понадобилось для этого дела око рому, разбавленного крепким
спиртом, да переметная сума сахару. Кобыла, не хуже бабы падкая на сласти, напилась в
стельку: конокрад за полночи до отвала накормил её сахаром, смоченным в хмельном спирте, и
она по доброй воле вышла из конюшни; весело покачиваясь на всех четырёх ногах, она
следовала за вором, как за родной матушкой.
Но в конце концов нашла коса на камень. Жил-был в тех краях, около Бузэу, знаменитый
боярин, и звали его Маргиломаном-старшим. Род его вёлся, как он сам говорил, от
прославленных конокрадов. Так что с ним шутки
дружбе. И Амоашей обходил его стороной.
И всё же когда у старика в конюшне завелся белый, лёгкий как ветер арабский жеребец,
Амоашей забыл обо всех страхах и стал ходить вокруг него кругами. Жеребец был норовистый,
горячий — сущий огонь, чуткий и такой неукротимый, что с ним, даже стреноженным, не
могли сладить четверо. Делать нечего — его не выпускали из конюшни. На свет божий не
выводили, а то того и гляди вырвется и убежит — пойди ищи. Но даже в темноте, спутанный
цепями, он метался и вопил, как разъярённая баба, стоило войти к нему конюшим. Нужно было
прежде схватить его закруткой, а потом уж нести овес и воду. Ясли изгрыз, перегородки
разнёс... О коновязи и говорить нечего. Так он бил копытами, что пол взлетал до самого
потолка. Пришлось его, как дикого зверя, в одиночку запереть: он кусал лошадей, с которыми
поначалу его поместили. Служители кликали его не по имени — Алкион, но по прозвищу —
Белый Дьявол. Хозяин ожидал из заморских стран объездчика, чтобы приручить его и
выездить.
У Амоашея глаза разгорелись от вожделения, и стал он чахнуть... Конюшня хорошо охранялась
и была добротная, каменная, с несколькими маленькими форточками — ласточка, и та с трудом
проскользнет. Дверь — с железными щитами. Сторож спал в соседней каморке. Конь был злее
кровожадного зверя. Конокрад дал знать Эгону, и тот явился на свидание, горделиво
подкручивая свои шелковистые усы.
Ночью они оглядели всё вокруг: двор за высокими стенами, кованые ворота, конюшню, к
которой с трудом подобрались. Оттуда неслось храпение и топот жеребца... Выходит, деваться
некуда: надо принимать план Эгона. Да и это дело не простое. Стало быть, длинный шест
просунуть в форточку и поджечь изнутри конюшню, или сено, или ясли. Потом разбудить народ
во дворе и, пользуясь испугом и суматохой, выкрасть коня...
— Как выкрасть-то? — спросил Амоашей.— Ведь огонь его ещё пуще взбесит, от тебя одно мокрое
место останется...
— Вскочить на него с разбегу и стиснуть ногами бока. Одной рукой в гриву вцепиться, другой —
ухватиться за холку, и езжай куда душе угодно.
— Сам займешься?
— У себя занялся бы сам. Здесь — нет,— ответил венгр, надменно улыбаясь, и они разошлись
холодно.
Амоашей просто заболел с досады. И вот скрепя сердце отправился он за советом к одному
бывшему конокраду, раскаявшемуся на старости лет, с которым некогда враждовал и ссорился.