Monpti
Шрифт:
«Et le vieux Morlay 'etait mort pour commencer…»
Когда приходит моя очередь протиснуться вовнутрь, я сразу вижу Анн-Клер возле колонны, у которой мы назначили свидание. Ее взгляд, исполненный ожидания, устремлен к двери, через которую втекает поток верующих. Тут же она шепчет мне:
– Я хочу тебе показать мою маму. Вторая в третьем ряду отсюда.
Милая седая старая женщина, усердно молящаяся.
Все запасные сиденья в церкви заняты. Уйма людей. Представлены все возрастные ступени. Взрослые мужчины, офицеры, молодые женщины, девушки и дети. Не считая завсегдатаев
И Властитель Вселенной печально сидит на своем троне, с немыслимых времен окутанный мантией вечности, со спокойствием совершенства, от которого мы застываем в благоговении. Зачем создал ты нас, Господь, на свое большое горе? Мы не слишком близко принимаем тебя к сердцу, собираем разноцветные камешки и в ужасе разбегаемся, если ты одному из нас подашь знак. Мы не любим тебя, лишь боимся. Ты лучше всех знаешь, Господь, как мало радости тебе доставляют даже попы.
Украшенный цветами алтарь купается в отблеске моря свечей, в холодном благородном сиянии электрических ламп. Облака благовоний тянутся от алтаря над нашими головами и борются с ароматом различных парфюмерных изысков и запахами стиснутых тел сотен людей.
Орган звенит и гремит, мощный мужской голос звучно выводит наверху, на галерее:
Все ближе полночь, дети человеческие,В которую явился Сын Божий,И снял с нас старый грех,И вместе с отцом простил нас, грешников.Священник высоко поднял дароносицу, все приподнимаются и смиренно опускаются, склонив головы, на колени.
Колокольчики алтаря ритмично трезвонят, как множество погребальных колоколов.
«Laetentur coeli, et exsultet terra ante faciem Domini, quoniam venit. Возрадуйтесь, небеса, и ликуй, земля, Господу, который вот идет».
Во время причастия то тут, то там прихожане встают со скамей и с преклоненной головой идут к алтарю. Мужчины – с торжественными лицами и скрещенными руками, женщины – смиренно, руки крестом на груди. Они молча, с застывшими лицами идут к алтарю, словно умершие, которых Господь вызвал из могил, чтобы держать суд над ними. Словно они идут навстречу Вечности.
Как прекрасно это слово: Вечность.
Три священника причащают одновременно, и все равно очередь продвигается медленно, около тысячи прихожан берут от тела Христа. Я тоже люблю тебя, Господь, хотя и отстраняюсь от причудливой религии и не возношу к тебе уравнивающую мантию молитв.
Анн-Клер щиплет меня нетерпеливо за рукав и шепчет:
– Давай выйдем, чтобы еще немного побыть вместе. Чистый холодный воздух на улице действует благотворно.
Улицы вымерли, лишь мы вдвоем идем рядом друг с другом.
Как прекрасна эта ночь, и как жаль, что она тоже пройдет. Скоро я снова останусь один и лягу спать.
Какой срок отпущен судьбой для нас двоих?
Я постарею и затем умру. Как я буду умирать? Какой будет моя смерть? Но у меня еще есть время. Я не хочу думать об этом. Жизнь для всех нас коротка одинаково, и все вместе с нами любят, стареют и умирают.
Нужно мудро и осмысленно жить настоящим. В плохом искать хорошее, чтобы найти покой и утешение. В этом – счастье.
– О чем ты думаешь?
– Я думаю, что пора закурить сигарету.
– Показать тебе, где мы живем?
– Да.
Она ведет меня по маленьким, искривленным переулочкам. Название одного я заметил: рю д'Эспуар. Улица Надежды. Здесь я впервые.
Темные дома окутаны в рождественское настроение. Диккенс… «Et Morlay 'etait aussi mort qu'un dou de porte».
– Здесь, – говорит она и берет меня за руку.
Она показывает на четырехэтажный многоквартирный дом.
– На втором этаже, где балкон… Эти пять окон наши. У второго окна стоит рождественская елка, она аж до потолка.
– Какая комната твоя?
– Первая. Ну, поцелуй же меня.
– Итак, ты живешь здесь? Интересно.
– Сейчас никого нет дома.
– Как называется этот переулок?
– Это улица Пяти Алмазов. Неожиданно эркерное окно освещается.
– Смотри, кто-то зажег свет.
– Ну конечно, горничная! – говорит она.
Как странно, Анн-Клер жила здесь, я в Будапеште, и все же мы встретились.
– А теперь уйдем, я не хочу, чтобы нас здесь видели.
– Милая бедная мама, если бы она знала, что мы оба…
Она тащит меня прочь.
– Как жаль, Анн-Клер, что я не могу провести рождественскую ночь вместе с тобой, только с тобой. Я хотел бы спать с тобой в одной постели, тесно прижавшись к тебе, чувствовать тепло твоего тела, слышать биение твоего сердца. Я не стал бы ничего от тебя требовать. Это вообще невозможно, если ты не захочешь. Я никогда не признавал насилие. Меня удивляет, что ты не хочешь узнать мой характер. Тебе совсем не любопытно, какой я?
– Если ты этого так уж хочешь… Я могу ведь когда-нибудь прийти.
– Сегодня нет?
– Сегодня нет.
– Жаль. Не будем больше об этом. Вот это я называю прелестным рождественским праздником.
– Такое я должна подготовить. У моей комнаты отдельный вход. Если я горничной дам пять франков, она наверняка не выдаст, что я провела ночь не дома. Когда-нибудь это получится…
– Да ты никогда не сделаешь этого.
– Сделаю, будь уверен. Только тебе надо еще немножко подождать. Я совсем не понимаю, почему мужчины всегда сразу об этом начинают думать.
– Я знаю тебя уже четыре месяца. Это ты называешь «сразу»?
Она уже носит на шее небольшую золотую цепочку, которую я подарил ей к Рождеству. Золотой пояс целомудрия был бы оригинальнее; в средние века такая штука была жутко модной. В музее Клуни выставлен один экземпляр, и женщины осматривают его весьма тщательно. «Это омерзительно, Эмиль, я прошу тебя, не смейся так идиотски, это омерзительно. Лучше объясни мне, Эмиль, где перед и где зад, как образованный человек, ты должен это знать».