Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)
Шрифт:
Лифт остановился на первом этаже, и двери раздвинулись.
– Этот старый клич «Америка! Америка!». Что случилось с его значением. Как будто Америка – это просто Америка – красивое слово для красивого мира, – и люди пришли к ее берегам, сразились с дикими аборигенами, развили ее, разбогатели, а теперь сидят себе, зевают и рыгают. Боже, Уэс, если б ты был старшим преподавателем английской литературы, как я, с этими песнями, что вечно твердят: «Давай! Давай!» – а затем посмотрел бы на свой класс, выглянул за окно, и вот она – твоя Америка, твои песни, кличи твоих пионеров, бросающих вызов Западу, – полная комната скучающих ублюдков, грязное окно на Бродвей с его мясными рынками
Уэсли, надо признать, слушал вполуха: он не совсем понимал, о чем рассуждает его друг. Они уже вышли на улицу. Впереди какой-то цветной сгребал черную кучу угля в дыру на тротуаре: уголь мерцал сиянием утреннего солнца, будто черный холм, усыпанный самоцветами.
– Безусловно так, – сам себя уверил Эверхарт. – В этом есть перспектива, но нет романтики. Нет больше оленьих шкур, и шкур енотов, и винтовок, и горячего масляного рома в Форт-Дирборн [12] , нет больше троп на речном берегу, нет больше Калифорнии. Этот штат – конец всему; если бы Калифорния протянулась по миру до самой Новой Англии, мы бы ехали на Запад бесконечно, снова делая открытия, перестраивая и двигаясь дальше, пока цивилизация не превратилась бы в шестидневный велопробег, и на каждом повороте – новые возможности…
12
Форт-Дирборн – крепость американской армии, построенная под командованием капитана Джона Уистлера (1756–1829) на реке Чикаго в 1803 г.
Уэсли, вместе со своим словоохотливым другом обходя груду угля, обратился к человеку с лопатой:
– Эй, папаша! Не слишком усердствуй.
Человек поднял глаза и счастливо улыбнулся:
– Осторожнее! – крикнул он, улюлюкая от восторга, опершись на лопату. – Ты не просекаешь – я не надрываюсь! Ху-ху-ху!
– Так и надо, папаша! – сказал Уэсли, с улыбкой обернувшись.
– Клянусь Богом, – продолжил Эверхарт, поправляя очки, – будь сейчас тысяча семьсот шестидесятый, я бы шел на Запад с трапперами, исследователями и охотниками! Я не силен, видит Бог, но я хочу жизнь с целью, с силой неистовой и, кроме того, могущественной. Здесь, в Колумбии, я преподаю – и что? Я ничего не достигаю; мои теории приняты, не более того. Я видел, как идеи принимались и откладывались для справки… поэтому я давным-давно бросил писательство. Мне сейчас тридцать два, я ни за какие коврижки не напишу книгу. Нет смысла. Эти исследователи с рысьими глазами – вот они были американскими поэтами. Великими поэтами поневоле, которые видели холмы на Западе, и им этого хватало, и все, им не требовалось сочинять рапсодии – сами их жизни делали это мощнее Уитмена! Ты много читал, Уэс?
Они уже вышли на Бродвей и неторопливо шагали по просторному тротуару. Уэсли остановился, чтобы очистить апельсин над мусорной урной, нахмурился с угрюмой жалостью и после паузы сказал:
– Знавал я одного молодого моряка по имени Люсьен Смит, так он, бывало, заставлял меня читать, а то читал я маловато. – Он медленным, задумчивым броском отправил в урну последний кусок кожуры. – Люк в итоге заставил меня прочитать книгу; он был хорошим малым, и мне хотелось, чтоб он почувствовал, будто оказал мне услугу. И я эту его книгу прочитал.
– И что это было?
– «Моби Дик», – припомнил Уэсли.
– Германа Мелвилла, – добавил Эверхарт, кивая.
Уэсли разломил апельсин надвое и протянул половинку другу. Они зашагали дальше, жуя.
– Так что я прочитал «Моби Дика»; я читал медленно,
– Понравилось? – спросил Эверхарт.
По-прежнему серьезно супясь, Уэсли выплюнул апельсиновое зернышко:
– Да, – ответил он.
– И о чем этот малый, Смит, тебя спрашивал? – упорствовал Эверхарт.
Уэсли в беспокойстве обернулся к нему и воззрился пристально.
– Всякие вопросы, – в конце концов сказал он. – Всякие. Смышленый был малый.
– Помнишь какие-нибудь? – Эверхарт улыбнулся, подмечая собственную пытливость.
Уэсли пожал плечами:
– Не тотчас.
– Где он теперь?
– Малый?
– Да…
Насупленность Уэсли исчезла, вместо нее на отвернувшемся лице проступила невозмутимая, почти дерзкая твердость.
– Люсьен Смит, он пошел ко дну.
Эверхарт бросил хмурый взгляд на товарища:
– В смысле, торпедирован и утонул? – Эверхарт произнес это, будто не поверил, и тотчас затараторил: – Он погиб? Когда это случилось? Почему… где это было?
Уэсли сунул руку в задний карман со словами:
– У Гренландии прошлым январем.
Он вытащил моряцкий бумажник – большую плоскую штуку с цепочкой.
– Вот его фотография, – сказал он, протягивая Биллу маленький снимок. – Хороший был малый.
Эверхарт взял снимок, хотел сказать что-то еще, но нервно осекся. Печальное лицо смотрело на него с фотографии, но он слишком смутился и больше ничего не разобрал: сумрачный Уэсли, шум улицы, набирающей темп к новому дню, радостное тепло солнечного света и музыка из ближайшего радиомагазина – все уносило это измученное маленькое лицо с грустными глазами куда-то далеко, в одиночество и забвение, в нереальное королевство, несущественное, как крошечный клочок целлулоидной бумаги в пальцах. Билл отдал фотографию и ничего не смог сказать. Уэсли не взглянул на снимок, засунул его обратно в бумажник и спросил:
– Где продаются яйца?
– Яйца… – эхом отозвался Эверхарт, медленно поправляя очки. – Двумя кварталами дальше.
На обратном пути, нагруженные пакетами, они говорили очень мало. Перед баром Уэсли показал на дверь и слегка улыбнулся:
– Мужик, давай зайдем и слегка позавтракаем.
Эверхарт последовал за своим спутником в прохладный мрак бара, где пахло чистотой и свежим пивом, и сел у окна, где солнце плоскими полосами ложилось на стол сквозь жалюзи. Уэсли заказал два пива. Эверхарт опустил взгляд и заметил, что у друга нет носков под мокасинами, – его ноги покоились на латунной перекладине с невозмутимостью, которая словно пропитывала все его бытие.
– Сколько тебе лет, Уэс?
– Двадцать семь.
– Давно ходишь по морям?
Угрюмый бармен поставил перед ними пиво, Билл бросил четвертак на стойку из красного дерева.
– Уже шесть лет, – ответил Уэсли, поднося золотистый стакан к солнцу и наблюдая за бурлением всплывающих пузырьков.
– Беззаботно живешь, а? – продолжил Эверхарт. – Портовые оргии, а потом снова в море, и так далее…
– Верно.
– Тебе, я так думаю, не с руки пустить корни в обществе, – задумчиво произнес Эверхарт.
– Пробовал однажды, пробовал, как ты говоришь, пустить корни… У меня была жена, ребенок на подходе, верная работа, дом. – Уэсли прервался и запил горькие мысли. Но продолжил: – Расстались, когда ребенок родился мертвым, такая вот бодяга: я отправился в путь, слонялся по всем Штатам, в результате ушел в моря.
Эверхарт сочувственно слушал, но Уэсли уже досказал.
– Ну, – вздохнул Билл, шлепнув по барной стойке, – я в тридцать два необыкновенно свободен и удачлив, но, честно говоря, я не счастлив.